Впервые в жизни так остро, каждой клеточкой своего существа я ощущал страх. Нет, это не волнение, не осмысление опасности и даже не состояние оцепенения — телесного и духовного, — когда сам себя представляешь ледяной фигурой. Это скорее какое-то болезненное, внезапное озарение, подобное взрыву осознания фатальной материальности мира, материальности рождений и финалов. А за прозрачными стенами салона в тусклом сумраке тоннеля мелькали вытянутые в тонкие волокна сигнальные светильники. За тот час и семнадцать минут каждый из нас поистине осознал всю глубину смысла простых слов газетных сообщений: в Европе под городом Нойвид на глубине двух километров при проходке тоннеля дополнительной транспортной пневмомагистрали обнаружен огромный склад древнего нуклонного оружия, на нескольких контейнерах повреждены защитно-предохранительные рифы, второй день ведутся работы по обезвреживанию. Сегодня все эти события — история. Сейчас я знаю самые мельчайшие подробности, которые тогда никто из нас не знал, хотя мы были участниками тех событий… Ловлю себя на мысли, что вспоминаю книгу Буркуна «Земля, родившаяся вторично». Вы читали?
— Да, — кивнул журналист в ответ.
— Эта книга вообще о нас, и теперь я, пожалуй, не смогу больше добавить ни слова, ни одной новой детали к созданным писателем образам, к описанию нашей работы. Хотя там и много выдуманного. Но могу утверждать, что все происходило именно так. Просто не мог я запомнить, что у Авенира Горлача — а мы с ним сидели в салоне пневмокапсулы рядом — на правом плече был поврежден комбинезон, и Авенир с удивлением рассматривал продолговатую дыру, стараясь припомнить, где он успел разорвать костюм. Бернард Болл, вполне возможно, мурлыкал детскую песенку о сороке, а Аскольд Зимнич неподвижно сидел с закрытыми глазами, будто дремал, лишь руки продолжали судорожно сжимать когерат. Будимир Глей ежеминутно вскидывал взгляд на настенные часы и как-то бесцветно повторял: «Скоро уже приедем», — а Вацлав Манчарский предложил выпить каждому по глотку крепкого боро из его походной фляги, и никто не отказался: биокибер Доброслав всю дорогу проверял исправность своего когерата, то и дело повторяя громко: «Непостижимо! Как они — мыслящие — могли убивать мыслящих, себе подобных…»
— Да, все верно… — вырвалось у журналиста.
— Что верно?
— Не обращайте внимания, — проговорил извиняясь. — Не обращайте на меня внимания, пожалуйста. Продолжайте.
— Рыжий парень в серебристом защитном костюме со шлемом в левой руке встретил нас на третьей европейской коллекторной станции единственным словом:
«Пошли!» Потом, когда тронулись, добавил: «Идемте быстрей!» Возле пластиконовых боксов с костюмами радиационной защиты он нетерпеливо ждал, пока мы все переоденемся. Руки у негр дрожали, но лицо, округлое и совсем детское, было удивительно спокойным.
По ответвлению главного тоннеля мы пошли за ним.
Вскоре увидели в конце каменного коридора людей, их фигуры, освещенные мощными прожекторами, отбрасывали причудливые тени на стенах подземного зала. Его выжгли лучами стационарных когератов вокруг гигантских контейнеров, громоздящихся посреди. Они выглядели до ужаса буднично и походили на продуктовые блоки сельскохозяйственной фирмы «Гулливер». «Вот они, древние нуклонки», — произнес рыжеволосый, его голос искажался переговорным устройством в костюмах или сильное волнение придавало ему нечеловеческие модуляции. Без приветствия и традиционного для землян пожатия рук к нам обратился коренастый бородач. В шаровидном шлеме его борода казалась тоже шарообразной.
До сих пор помню, он сказал: «Меня зовут Илиан Берн. Мы третий час ожидаем вас. Нужно все согласовать, остановиться на оптимальном варианте. Мы решили было законсервировать эту мерзость, но на двух контейнерах повреждены защитные рифы. Рано или поздно это приведет к взрыву. Значит, два контейнера придется аннигилировать. Что скажете на это вы?» — «А если восстановить защитные рифы?..» — брякнул я и тут же сам понял, что восстановление рифов, да еще в таких условиях, опасней аннигиляции. «Контейнеры пролежали почти восемьсот лет, на них даже смотреть нужно кротко, а нам за них нужно как-то взяться…» — почти крича закончил бородач.
Буркун писал, что в ту минуту я лично думал о сыне и жене, которые остались на Вериане, о тридцати шести прожитых годах и еще о Земле, о ее судьбе… Что ж, пожалуй, я тогда думал и об этом. Руки дрожали, помню, а ноги наполнились непонятной ватной субстанцией, не желающей меня держать… Я согласился первым начать аннигиляцию одного из контейнеров.
Долго возился у своего когерата на раздвижной треноге. Меня никто не торопил, хотя каждый понимал, что времени у нас в обрез: чувствительный счетчик Бакса сухо щелкал. Звук этот напоминал тиканье примитивного часового механизма в древнейших взрывных устройствах замедленного действия. Щелканье становилось все чаще и чаще, будто бы время ускоряло свой бег. Возрастал уровень радиации. Наши костюмы пока спасали нас, но счетчики отсчитывали неумолимое приближение опасности. Филигранность работы состояла в том, что прямой когератный луч мгновенно вызвал бы взрыв… У Буркуна это описано с любопытными подробностями. Короче, с первым контейнером мы канителились восемь суток, не прерываясь ни на минуту. Работали по очереди, часто сменяя друг друга.