— Не надо, и так вижу, что это наш Мурат Гагаев! — он крепко пожал ему руку. — У меня фотография твоя есть, при слали из Архангельска. Звать меня Скиф Кайтиев. Буду сопровождать тебя до самой Москвы, а потом и до Ленинграда. Приглашение пришло тебе, Мурат, оттуда.
Горожане вошли в тесную комнатушку с узкими, едва пропускающими свет окнами. Скиф огляделся, и сердце его зашлось в тоске. Неужто здесь и живет герой гражданской войны, которого прозвали „Северным Чапаем“? Почему о нем никто не позаботился? Много еще, много черствых людей. Он шепотом приказал Тимуру:
— Покажешь мне председателя сельсовета. Желаю в глаза ему взглянуть, спросить кое о чем… Куда ты, Мурат? И чего это нож с собой прихватил? — попытался он остановить хозяина. — Спешим мы.
— Дело гостя — прийти в дом, дело хозяина — когда он из него выйдет, — сурово отрезал Мурат.
За столом выяснилось, что Мурат возражает против поездки в Москву и Ленинград во время сева.
— Поеду, но не один, — наконец, сдался он и испытующе поглядел на Скифа. — Где ты видел осетина, что идет в гости один? Приглашают одного, а идем всемером… — и успокоил ахнувшего Скифа: — Возьму с собой племянника, Хаджумара, — и отбросив шутливый тон, пояснил: — Пристрою его учиться — отличным командиром будет…
— Вот как было, — правая бровь Дзамболата задорно подморгнула…
Три дня провели Конов и Степан в Хохкау. Это были три дня бесконечных расспросов, прогулок по горным тропинкам, по которым когда-то бродил Мурат, знакомства с бытом и обычаями осетин. Это были дни мучения Дзамболата, сладостного мучения. Шквал вопросов обрушился на голову старца. Дзамболат старался как мог. Все, что случайно осталось от прежнего уклада жизни, показал гостям. Те каждую вещь щупали, проверяли в деле, осваивали… Глядя на мучения прадеда, Майрам, уже познавший манеру работников кино, только посмеивался. Он и гордился Коновым, потому что тот „делал кино“, и краснел за него, когда вдруг режиссер начинал расспрашивать о таких вещах, что в Осетии известны и малым детям. Попробовал Савелий Сергеевич цахтон — и тут же попросил хозяйку при нем показать, как готовят листья перца, прежде чем смешать их со сметаной и кефиром, который оказался тоже осетинским напитком. И пропорции перца к сметане, и кефира нужны точные, и чем замешивают цахтон уточнил — мельхиоровой ли ложкой, как это сделала хозяйка, или вилкой, а раньше, когда еще не было мельхиоровых ложек, что использовали… А нельзя ли ему показать старинную посуду? Ах, нет ее? Отказались от нее, потому что она неудобная или из-за чего-то другого? А-а, промышленность не выпускает? А раньше горцы делали сами? Неужто в каждом доме? А кто ему может показать?.. Один вопрос тянул за собой другой. Бедная женщина уж и сама терялась, и взгляды, которыми она одаривала режиссера, красноречиво говорили о том, что она думала о нем, этом странном уже немолодом человеке, приехавшем в Осетию издалека по серьезным делам, а занимающемся такими нелепыми расспросами…
А Савелий Сергеевич с каждым днем становился все настырнее и дотошнее… Подай ему да покажи настоящую черкеску, непременно из домотканого материала, старинный пояс, ичиги, бушлат, древнее седло, женскую шаль, речную и ручную мельницы, веретено… Чего он только ни хотел увидеть своими глазами, пощупать пальцами, самолично услышать… И косу ему подавай не заводскую, а точно такую, какую изготовлял кузнец еще в том веке. И не желал понять, что давно уже ушли в прошлое многие из этих вещей и деталей одежды, утвари, домашнего хозяйства, и не отыскать их не то что в одном ауле, но и в целом ущелье. Подай ему тут же, покажи да продемонстрируй, как действует чесалка, как следует руками держать шерсть и как нужно сучить нитку на веретено… И все сам пытался воспроизвести, смешной в неистовом усердии. Для него не важно было, что мужчинам не полагается валять бурку и держать в руках веретено, не говоря уже о взбивании масла в деревянной кадке-кулыке. Он серьезно брался взбить масло, хотя оно — свеженькое из маслосырзавода, построенного в соседнем ауле, имелось в доме. И он, уговорив хозяйку, терпеливо вертел кулык из стороны в сторону, потому что ему обязательно нужно было знать, как долго длится процесс взбалтывания сливок, пока не выделится масло, и он желал сам прочувствовать, легко это или трудно, насколько человек устает, и режиссер трижды вспотел, пока не выделилось масло…
И все-то ему требовалось знать: как обрабатываются рога и кости, какие обряды исполнял горец, когда отправлялся на охоту, как заключался брак, кто проводил суд при тяжбе между горцами и еще многое, многое другое…
Тогда Майрам не понимал, для чего ему все это. Думалось, — из любопытства. Но когда увидел, как делается кино, понял, что дотошность режиссера — не чудачество, а необходимость, убедился, что каждая мелочь важна, потому что строитель сразу видит, что актер впервые занимается кладкой стен: и раствор у него не с руки находится, и кирпич ладонь давит… Режиссеру бы поправить актера, — да он и сам впервые видит, как кладут стену… У Конова такого не случалось. Майрам был свидетелем, когда Савелий Сергеевич, убедившись, что артист впервые взялся за осетинский деревянный плуг, поправил его» и показал, как горцы пользовались им…
