Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis» - [7]

Хорошо бы рассказать обо всем, уже будучи стариком. Мужественные расчеты старого человека с прошлым. Когда все причастные к этой истории уже умерли. Когда умерли уже все мои младшие братья. И я тоже. Как же я осложню им жизнь. Бедные мои, бедные. Что они будут делать? Куда им деваться? Я хотя бы могу укрыться в словах.

Чуть было не написал, что не могу больше плакать, у меня нет слез, я выплакал их, когда он умирал, но тут я задумался, как его назвать; назову его ключевыми словами для всей «Гармонии»: «мой отец». Да пошел бы ты на хер со своей небесной гармонией! — На это мои слезные протоки не среагировали, но когда я забормотал про себя: мой отец, мой дорогой, дорогой отец, — слезы брызнули все же из глаз.

Как всегда: «не могу ни вперед посмотреть, ни назад оглянуться» (стр. 273). (здесь оставлено чистое место)

Однако писание — как дошло до меня сейчас — дело все же веселое. Страшный мрак, но сама работа, само делание чего-то не может не быть веселым. Всякое творчество радостно. (?) <Так и теперь, когда я по второму разу переписываю разбросанные по тетрадям и карточкам записи и они начинают складываться в нечто целое, меня охватывает привычная детская радость. Но зато все труднее ощутить еще раз жуть и панику первых дней. Когда удается заново пережить их, мне больно, когда же не удается — тоже больно. Нет, спокойно все это похоронить не получится.>

Читать маркиза де Сада; об одиночестве человека. Каков он, человек одинокий, голый. Потому что отец был само одиночество. Второе его лицо не давало ему защиты. Никто не мог его защитить — ни человек, ни Бог. [Но почему?! Почему?!] Ни моя мать, ни братья мои, ни я, никто… Быть может, лишь одна женщина.

Смешно, черт возьми, но мне только что пришло в голову, что ведь все это есть в романе: «Жизнь отца (после 1956 года) вошла в более нормальную колею. Не в нормальную, а всего лишь “в более”, ибо главной проблемой все очевиднее становилось именно это различие, и вообще — что такое сама эта колея. Ведь, наверное, все же труднее выдержать то, что мы можем выдержать, чем то, что выдержать невозможно, ибо в первом случае нужно спрашивать у себя, что я выдержу, во втором же, когда нам приходится выдерживать невозможное, вопрос этот даже не возникает, и так спокойнее — твое дело только выдерживать.

Вот тогда-то мой отец стал действительно одиноким. (…)

Подлинным было не то одиночество, которое он испытывал тогда, на бахче, когда он, как равный, мужик среди мужиков, стоял, обалдело уставившись в объектив, — а это, теперешнее. Как и у всей страны, у него не было ничего, кроме настоящего, и к этому одиночеству он никак не мог приспособиться (…)

С этим его одиночеством мы ничего не могли поделать. Ни один из нас. Ничего» (стр. 561).

Все это есть в романе — я только не знал, что означает это его одиночество. Я думал лишь о страданиях (о его собственных и о тех, которые причинял другим он), но не о страшном его разрушительном деле. Не о подлости.

1 февраля 2000 года, вторник

Завтра пойду знакомиться с документами.

Ты мог бы пойти и сегодня.

Но у меня вечером выступление, бог знает, как это на мне отразится, лучше до вечера поберечь себя.

Ну а так ты только изводишь себя, варишься во всем этом!

Почему? Мне приходит в голову уйма замечательных фраз.

Нет, это какой-то кошмар!

Какой кошмар? О чем ты кудахчешь! Какого хуя я должен делать?! Я делаю то, что всегда! Всю жизнь! Разве не так? Беру ручку и вожу ею по бумаге! Вот и все! Что, по-твоему, мне остается?! Что я могу еще делать?!

(Да в рот вас всех на хуй через колено!) (О, Гизелла.) [Некоторое количество таких выражений надо будет потом сократить. Я страстно желал этих слов, как никогда прежде. Мне не только казалось, что подобной стилистики требует от меня ситуация, эти благоухающие слова не только естественным образом слетали мне на уста, но я, сверх того, как ребенок, считал себя совершенно невинным. Не знаю, кем надо быть, чтобы на фоне такой человеческой мерзости, не боясь быть осмеянным, споткнуться о какое-нибудь «еб твою мать»?! Каким надо быть необарочно-мещанским ханжой?! Каким жалким пуританином?!]

Жуткая атмосфера, как будто все это сделал я. Будто я кого-то убил. И живу, как переодетый принц. Под тяжестью смертного греха. Каин тоже ведь — избранный. Каинова печать — знак избранности.

Характерно, что на первом месте у меня постоянно — жалость к себе, какое-то выспреннее нытье. Наверное, нечто подобное человек ощущает, внезапно узнав, что смертельно болен. Почему именно я? Разве нет в этом возмутительной несправедливости?

Нет.

И вообще, хорошо еще, что это произошло со мной — ну и хохма, чуть было не продолжил автоматически: а не с моим отцом. Мне так нравится его защищать. Любой сын поступал бы так же. Это — в каком-то смысле — примерно то же, как если бы я замочил его у развилки трех дорог где-нибудь (!) на безжизненном греческом плоскогорье. Ведь защищать нужно и можно только беззащитного, а беззащитный отец — это греет сыновнее сердце. Если он слаб — тогда я силен как дуб. Как отец. Q. е. d.[6], etc.

За всю жизнь я столько не ковырялся в своей душе, как за одно это утро.