Исполинское радио - [28]

Джек выпил пять чашек кофе. Он чувствовал себя отчаянно неловко. Пока немцы хохотали над своими немецкими остротами, Джоун вышла на кухню, и Джек надеялся, что она вернется с какими-нибудь напитками, но вместо этого она внесла поднос, на котором было мороженое и блюдо с ягодами шелковицы.

— Мило, вы не находите? — спросил Франц, переходя на английский язык.

Джоун собрала кофейные чашки и направилась с ними на кухню, но Франц остановил ее у дверей.

— А у этой уже отбит краешек, да?

— Что ты, милый! — ответила Джоун. — Я не позволяю прислуге касаться их. Я всегда их мою сама.

— А это что? — спросил он, показывая пальцем на одну из чашек.

— Так это же та самая чашка, мой милый, с отбитым краем. Так было, когда ты распаковал сервиз— ты еще сам обратил на нее внимание, помнишь?

— Я привез все чашки в эту страну совершенно целыми, — сказал он.

Джоун прошла на кухню, Франц пошел за ней следом. Джек пытался поддержать разговор с немцами. Из кухни раздался звук пощечины и короткий вскрик. Франц вернулся к гостям и с жадностью накинулся на ягоды. Вскоре вернулась и Джоун, держа в руках блюдечко с мороженым. Голос ее был певуч по-прежнему, а слезы, если она и плакала, высохли мгновенно, как у ребенка. Джек с женой убежали после мороженого. Жена Джека была в бешенстве от загубленного вечера, а Джек считал, что уже больше никогда не встретится с Джоун.

В самом начале осени жена Джека забеременела и с упоением предалась капризам будущей матери — нежилась в постели по утрам, набрасывалась на консервированные персики среди ночи и произносила длинные монологи о своих почечных лоханках. Она хотела видеться только с теми из знакомых, кто, подобно им, ожидал ребенка, и, когда к ним приходили гости, на стол ставились только безалкогольные напитки.

В мае у них родился сын. Джек чувствовал себя счастливым и гордым. Первый его выход в свет с женой был на свадьбу. Новобрачная оказалась знакомой Джека по Огайо.

Венчанье состоялось в церкви святого Иакова, а после был большой банкет в Речном клубе. Музыканты в оркестре были наряжены венграми, к столу подавали виски и шампанское. Уже под вечер, когда Джек вышел в тускло освещенный коридор, он вдруг услышал голос Джоун.

— Ну, милый, ну не надо, — говорила она. — Ты сломаешь мне руку — перестань же, пожалуйста!

Какой-то человек прижал ее к стене и выворачивал ей руку. Увидев Джека, он отпустил ее. Все трое смутились. Джоун пыталась улыбнуться Джеку сквозь слезы. Он поздоровался с ней, не останавливаясь. Когда он шел обратно, в коридоре уже никого не было.

Года через два жена Джека взяла с собой сына, села в самолет и полетела с ним в Неваду — получить развод. Оставив ей квартиру и всю обстановку, Джек переехал в гостиницу возле Центрального вокзала. Сообщение о его разводе попало в газету. Через несколько дней у Джека в конторе раздался телефонный звонок, и он услышал голос Джоун.

— Ах, Джек, мне было так грустно читать о вашем разводе, — сказала она.— Мне она казалась такой славной... Но я звоню тебе по делу. Мне нужна твоя помощь, и я хочу, чтобы ты ко мне зашел сегодня, часов в шесть. Это разговор не телефонный.

Джек покорно отправился в Гринич-Вилледж и поднялся к Джоун. У нее был полный разгром. Картины и шторы сняты, книги уложены в ящики.

— Ты переезжаешь, Джоун? — спросил он.

— Вот об этом-то я и хотела с тобой поговорить, Джек. Но сперва дай я тебе что-нибудь устрою.

Она приготовила два коктейля с апельсином и протянула ему бокал.

— Меня выселяют за безнравственность, понимаешь? Люди, которые живут подо мной (а они казались такими симпатичными!) наговорили агенту домовладельца, будто я — пьяница, проститутка и не знаю уж что еще. Ну, словом, кошмар! А этот агент — он всегда был так мил со мной (вот уж не думала, чтобы он мог всему этому поверить!) — взял да и расторг договор, да еще грозится, что пожалуется на меня в магазин, где я работаю, если я не съеду по-хорошему. Этот милый агент даже разговаривать со мною не хочет! А когда я появляюсь у них в конторе, секретарша ухмыляется, словно я какая-нибудь ужасная женщина. Конечно, у меня довольно часто в гостях бывают мужчины, и мы иногда поднимаем шум, но не могу же я каждый день ложиться в десять часов, правда? Ну так вот, мой агент, очевидно, наговорил всем другим агентам по соседству, что я — безнравственная женщина и пьяница, и теперь никто не хочет сдать мне квартиру. Пошла я к одному разговаривать — такой симпатичный старичок, понимаешь, — а он сделал мне гнусное предложение. Кошмар! Мне велено съехать отсюда до четверга, а мне буквально некуда деваться.

Джек пытался уловить нотку горечи, негодования или хотя бы волнения в голосе у Джоун, но она рассказывала о преследованиях, которым подвергалась со стороны соседей и агентов, с невозмутимым простодушием. Казалось, она не жалуется, а поет о своих невзгодах, и Джеку невольно припомнились «жестокие» романсы, которые распевались у них в провинции, когда он и Джоун были детьми.

— Они отравляют мне жизнь, — тихо ворковала она. — Если в десять часов вечера у меня не выключено радио, они на другое утро звонят агенту и говорят, что у меня происходят оргии. Однажды, когда Филип — ах, ты, кажется, не знаешь Филипа: он из Королевского воздушного флота и сейчас уже уехал к себе в Англию, — словом, когда Филип и еще кое-кто забежали ко мне провести вечерок, соседи вызвали полицию. Полицейские ворвались ко мне и говорили со мною таким тоном, словно я бог знает что такое, да притом ринулись еще в спальню и искали там неизвестно кого. А когда соседям приходит в голову, будто я оставила кого-то ночевать у себя, они звонят мне и говорят всякие гадости. Я могу, конечно, отправить мебель на склад и переехать в гостиницу. Туда-то уж меня пустят, несмотря на мою репутацию, но я подумала, что ты, может быть, знаешь какой-нибудь дом, что, может быть...