Исполинское радио - [27]

Гостей собралось человек десять-двенадцать, и Джеку, после того как он несколько раз прошелся по комнате, стало казаться, будто он всех их видел прежде, на других вечеринках. И женщину в модной шляпке, служившую в какой-то конторе, и мужчину, который мастерски изображает Рузвельта, и мрачную чету, у которой принята к постановке пьеса, и журналиста, который поминутно крутит приемник, чтобы узнать последние новости о гражданской войне в Испании. Джек разговаривал с женщиной в модной шляпке и пил мартини. В окне виднелись китайские вязы, растущие на заднем дворе, а где-то вдалеке, на скалистых берегах Гудзона, грохотал гром.

Хью напился. Он стал расплескивать вино по всей комнате, словно пьянка была для него чем-то вроде веселой бойни: кровь льется рекою, а кругом — ужасающий беспорядок. Он выпил всю бутылку, залил себе рубашку вином, опрокинул чей-то бокал. Хотя гости порядком шумели, его хриплый голос покрывал все прочие голоса. Он стал придираться к фотографу, который смирно сидел в уголке с некрасивой женщиной и объяснял ей различные приемы фотосъемок.

— Стоило ходить в гости, чтобы сидеть в углу да разглядывать собственные ботинки! — кричал Хью. — Ну, чего вы пришли сюда? Дома не сидится, что ли?

Фотограф не знал, что ответить. Он и не думал разглядывать свои ботинки. Джоун подошла к Хью своей легкой походкой.

— Ну, прошу тебя, не затевай драки, мой милый, — сказала она. — Хотя бы сегодня.

— Заткнись! — сказал он. — Оставь меня в покое. Не суйся не в свое дело.

Он покачнулся и, в отчаянной попытке сохранить равновесие, опрокинул лампу на пол.

— Ах, Джоун, твоя прелестная лампа! — простонала ее приятельница.

— Лампы!!! — рявкнул Хью и, подняв руки, начал размахивать ими, словно невидимой дубинкой избивал самого себя.

— Лампы. Бокалы. Папиросные коробки. Тарелки и блюдца. Они меня убивают! Поймите же, они убивают меня! Бога ради, уедемте в горы! Уедемте в горы, люди, люди! Будем охотиться и ловить рыбу, будем жить! Давайте, черт возьми, жить как мужчины!

Гости шарахались и жались к стенам, как во время проливного дождя. А на дворе и в самом деле пошел дождь. Кто-то предложил подвезти Джека, он ухватился за этот предлог поскорее уйти. Джоун стояла в дверях, прощаясь с разбегающимися друзьями. Голос ее был мягок, как всегда; в ее манере не было ничего от тех истых христианок, которые, стиснув зубы перед лицом опасности, черпают неизвестно откуда силы и спокойствие: она держалась просто, безыскусственно. Можно было подумать, что она забыла о пьяном звере, который в это время метался по комнате, втирал каблуками стекло в ковер и истязал какого-то беднягу-гостя, не успевшего уйти, рассказом о том, как однажды он, Хью, три недели обходился без пищи.

В июле Джек поехал в Даксбери к невесте. Там, в фруктовом саду ее родителей, они и обвенчались; потом отправились на месяц в Вест-Чоп. Когда они вернулись в город, квартира их была завалена подарками, среди которых оказался кофейный сервиз от Джоун. Жена Джека ограничилась вежливой запиской в ответ.

В самом конце лета Джоун позвонила Джеку на службу и пригласила его к себе в гости с женой. Джек принял приглашение, потому что чувствовал себя виноватым перед Джоун — ведь ему следовало позвонить ей первым. Его жена рассердилась. Это была честолюбивая женщина, которая признавала одни только полезные знакомства, и у нее не было никакого желания ехать в Гринич-Вилледж.

На почтовом ящике поверх имени и фамилии Джоун было написано: «Франц Денцель». Джек с женой поднялись по лестнице — Джоун вышла встречать их на площадку. Они вошли в квартиру и сразу очутились среди непонятных для Джека людей.

Франц Денцель, немолодой немец, с желчным, а может быть, просто изможденным лицом, принял Джека с той витиеватой любезностью, от которой гость неминуемо чувствует, что пришел некстати — то ли раньше времени, то ли опоздал. Франц поднялся с кресла и голосом, не допускающим возражений, приказал Джеку сесть, а сам примостился на батарее. Кроме хозяина, в комнате находилось еще человек пять — все они были немцы и все пили кофе. Впрочем, где-то в углу приютились муж с женой, американцы. Видно было, что им не по себе. Джоун подала новым гостям кофе со взбитыми сливками.

— Эти чашечки когда-то принадлежали матери Франца, — сказала она. — Правда, прелесть? Это — единственное, что он взял с собой, когда удирал от фашистов.

Франц обратился к Джеку и сказал:

— Может быть, вы будете так любезны и изложите нам свое мнение об американской системе образования? Мы как раз ее обсуждаем.

Джек не успел раскрыть рот, как один из гостей, немец, начал яростно нападать на американскую систему образования. Остальные немцы присоединились к нему и принялись описывать все то вульгарное, что поразило их в Америке, и противопоставлять немецкую культуру американской. Где вы найдете в Америке, — с жаром вопрошали они, — что-нибудь подобное немецким вагон-ресторанам, Шварцвальду, Мюнхенской картинной галерее, исполнению Вагнера в Байрейте? Франц и его друзья перешли на немецкий язык. Ни Джек, ни его жена по-немецки не говорили, а американская пара, после того как поздоровалась с ними, упорно молчала. Джоун весело порхала по комнате, подливая гостям кофе, и казалось, что музыка чуждого наречия исполняет ее сердце радостью.