Испанские поэты XX века - [77]

в сердцевине рассветов и яблок.

Проплывают бесстрастные лица

под коротеньким ропотом дерна,

и смутней мандолины и сердца

надрывается грудь лягушонка.

Над безжизненной площадью в лавке

голова замычала коровья,

и в тоске по змеиным извивам

раскололись кристальные грани.

          Чтобы знал я, что все пролетело,

          сохрани мне твой мир пустотелый!

          Небо слег и классической грусти.

          Чтобы знал я, что все пролетело!

Там, любовь моя, в сумерках тела, —

сколько там поездов под откосом,

сколько мумий с живыми руками,

сколько неба, любовь, сколько неба!

Камнем в омут и криком заглохшим

покидает любовь свою рану.

Стоит нам этой раны коснуться,

на других она брызнет цветами!

          Чтобы знал я, что все миновало,

          чтобы всюду зияли провалы,

          протяни твои руки из лавра!

          Чтобы знал я, что все миновало.

Сквозь тебя, сквозь меня

катит волны свои пустота,

на заре проступая прожилками крови,

мертвой гипсовой маской, в которой застыла

мгновенная мука пронзенной луны.

Посмотри, как хоронится все в пустоту.

И покинутый пес, и огрызки от яблок.

Посмотри, как тосклив ископаемый мир,

не нашедший следа своих первых рыданий.

На кровати я слушал, как шепчутся нити, —

и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю.

Муравьенок исчезнет — и в мире пустеет,

но уходишь ты, плача моими глазами.

Не в глазах моих, нет, —

          ты сейчас на помосте

и в четыре реки оплетаешь запястья

в балагане химер, где цепная луна

на глазах детворы пожирает матроса.

          Чтобы знал я, что нет возврата,

          недотрога моя и утрата,

          не дари мне на память пустыни —

          все и так пустотою разъято!

          Горе мне, и тебе, и ветрам!

          Ибо нет и не будет возврата.

РУИНА Перевод А. Гелескула

Зов без ответа.

Бродячий узник собственного тела.

Таким был облик ветра.

Луна над головою

внезапно превратилась в конский череп,

и воздух вызрел черною айвою.

В пустой оконной раме

рассыпала свои бичи и звезды

борьба воды с песками.

И видел я, как травы шли на приступ,

и бросил им ягненка — и ягненок

заплакал на зубах у стрелолиста.

Взъерошивая перья и скорлупки,

внутри повисшей капли

кружился прах растерзанной голубки.

И, не меняя цвета,

отары туч лениво наблюдали

единоборство камня и рассвета.

А травы шли. Все ближе и все ближе.

Любовь моя, они вспороли небо

и, как ножи, царапают по крыше.

Любимая, дай руки! Мы в осаде.

По рваному стеклу разбитых окон

кровь разметала слипшиеся пряди.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

Отдай же свой скелет на волю ветра.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

На волю ветра, сирый мой ребенок!

Найдем, любовь, найдем, пока не поздно,

хоть тени наших лиц непогребенных!

ЗЕМЛЯ И ЛУНА Перевод А. Гелескула

Я остаюсь с голубым человечком,

который ворует у ласточек яйца.

Я остаюсь с полуголым ребенком

под каблуками бруклинских пьяниц.

С теми, кто молча уходит под арки,

с веточкой вен, разгибающей пальцы.

Земля единственная. Земля.

Земля для скатерти окрыленной,

для замутненных зрачков тумана,

для свежих ран и для влажных мыслей.

Земля для всего, что ее покидает.

Не разметенный по ветру пепел,

не губы мертвых в корнях деревьев.

Земля нагая в тоске по небу

и стаи китов за ее спиною.

Земля беспечальна, она плывет бестревожно,

я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.

Живи, земля моей крови!

                Как папоротник, ты пляшешь

и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.

Я остаюсь с этой женщиной снежной,

в которой девственный мох догорает,

я остаюсь с этой бруклинской пьянью,

с голым ребенком под каблуками.

Я остаюсь с растерзанным следом

неторопливой трапезы волчьей.

Но катится с лестниц низринутая луна,

и города возводит из голубого талька,

заполоняет пустошь мраморными ногами

и оставляет под стульями белые хлопья смеха.

О Диана, Диана, о пустая Диана!

Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.

За беглой любовью — долгая проба смерти,

и никогда — твое тело, неуязвимое в беге.

Это земля. О, господи! Земля, ведь искал я землю.

Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.

Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,

и башня отверстой крови с обугленными руками.

А луна поднималась и снова падала с лестниц,

засыпая глазницы своей восковой чечевицей,

серебристыми метлами била детей на причале

и стирала мой облик, уже на границе пространств.

НЬЮ-ЙОРК (Описание и обвинение) Перевод Инны Тыняновой

Если они умножают —

то умножают капли крови животных.

Если они делят —

то делят капли крови людей.

Если они складывают —

то складывают реки крови.

Эти реки бегут с песней

по спальням далеких окраин

и, превращаясь в цемент,

                                       серебро или ветер,

вливаются в лживый рассвет Нью-Йорка.

Существуют горы, я знаю.

И телескопы, чтоб смотреть в небо.

Я знаю. Но я не приехал смотреть в небо.

Я приехал, чтоб видеть кровь,

текущую по приводным ремням,

кипящую вместе с водой у плотин.

Каждый день убивают в Нью-Йорке

три миллиона уток,

пять миллионов свиней,

две тысячи голубок — любимое блюдо

этого бьющегося в агонии города,

миллион коров,

миллион баранов

и миллион петухов звонких,

что по утрам раскалывают небо песней.

Лучше, нож наточив, мчаться,

забыв обо всем, в охоте дикой,

бросая любимых собак под зубы зверя,