Испанские поэты XX века - [75]

Пустыня к небу взывает

рубцами плеч оголенных,

от белых звезд содрогаясь,

как от иголок каленых.

Ночами снится Фамари,

что в горле — певчие птицы,

и снятся льдистые бубны

и звуки лунной цевницы.

И гибким пальмовым ветром

встает нагая при звездах,

моля, чтоб жаркое тело

осыпал инеем воздух.

На плоской кровле дворцовой

поет под небом пустыни.

И десять горлинок снежных

в ногах царевны застыли.

И наяву перед нею

вырос Амнон на ступени,

смоль бороды задрожала,

пеною чресла вскипели.

Из-за решетки глядит он

полными жути глазами.

Стоном стрелы на излете

вздох на губах ее замер…

А он, худыми руками

обняв железные прутья,

в луну впивается взглядом

и видит сестрины груди.

В четвертом часу под утро

в постель он лег, обессилев,

пустые стены терзая

глазами, полными крыльев.

Тяжелый рассвет хоронит

под бурым песком селенья —

на миг приоткроет розу,

на миг процветет сиренью.

Колодцев тугие вены

в кувшины сливают эхо.

В изгибах корней замшелых

шипит, извиваясь, эфа.

Амнон на кровати стонет,

затихнет на миг — и снова

спаленное бредом тело

обвито плющом озноба.

Фамарь голубою тенью,

в немой тишине немая,

вошла — голубей, чем вена,

тиха, как туман Дуная.

— Фамарь, зарей незакатной

сожги мне грешные очи!

Моею кровью горючей

твой белый шелк оторочен.

— Оставь, оставь меня, брат мой,

и плеч губами не мучай —

как будто осы и слезы

роятся стайкою жгучей!

— Фамарь, концы твоих пальцев,

как завязь розы, упруги,

а в пене грудей высоких

две рыбки просятся в руки…

Сто царских коней взбесились —

качнулась земля от гула.

Лозинку под ливнем солнца

до самой земли пригнуло.

Рука впивается в косы,

шуршит изодранной тканью.

И струйки теплым кораллом

текут по желтому камню.

О, как от дикого крика

все на земле задрожало.

Как над сумятицей туник

заполыхали кинжалы.

Мрачных невольников тени

по двору мечутся немо.

Поршнями медные бедра

ходят под замершим небом.

А над Фамарью цыганки,

простоволосы и босы,

еле дыша, собирают

капли растерзанной розы.

Простыни в запертых спальнях

метит кровавая мета.

Светятся рыбы и грозди —

влажные всплески рассвета.

Насильник от царской кары

уходит верхом на муле.

Напрасно вдогонку стрелы

нубийцы со стен метнули.

Забили в четыре эха

подков голубые луны.

И ножницы взял Давид —

и срезал на арфе струны.

Из книги «ПОЭТ В НЬЮ-ЙОРКЕ» (1929–1930) >{143}

ВОЗВРАЩЕНИЕ С ПРОГУЛКИ Перевод С. Гончаренко

Я в этом городе раздавлен небесами.

И здесь, на улицах с повадками змеи,

где ввысь растет кристаллом косный камень,

пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,

ребенок, бледный белизной яйца,

лохмотья луж на башмаках, и этот

беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,

и мотылек в чернильнице моей…

И, сотню лиц сменивший за́ сто дней, —

я сам, раздавленный чужими небесами.

НРАВ И РАЙ НЕГРОВ Перевод А. Гелескула

Ненавистны им птичьи тени

в белой наледи щек холеных

и раздоры огня и ветра

в облицованных льдом салонах.

Ненавистны платки прощаний,

лук без цели и звук без эха

и запрятанные колючки

в алой мякоти злачного смеха.

Их манит синева безлюдий,

колокольная поступь бычья,

и прилива кривая пляска,

и лукавой луны обличья.

Тайновидцы следов и соков,

сетью искр они будят болота

и хмелеют от горькой прохлады

своего первобытного пота.

Ибо там, в синеве хрустящей

без червей и следов лошадиных,

где над яйцами страуса стелется вечность

и колышется танец дождинок,

в синеве изначальной,

где ночь не боится рассвета,

где походкой сомнамбул верблюды туманов

бегут от нагого кочевника-ветра,

там, где сладко траве над тугими телами стелиться,

где рядится в кораллы чернильная скорбь вековая

и под связками раковин меркнут усопшие лица, —

разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

СЛЕПАЯ ПАНОРАМА НЬЮ-ЙОРКА Перевод А. Гелескула

Если это не птицы,

покрытые гарью,

если это не стоны, громящие окна свадьбы,

тогда это, верно, хрупкие дети ветра,

которые свежей кровью поят заскорузлый мрак.

Нет, это не птицы,

потому что мгновенье — и птицы станут волами;

это могут быть камни, белые в полнолунье,

и всегда — это дети, истекшие кровью

до того, как судья приподнимет завесу.

Все знают боль, которая дружит со смертью,

но боль настоящая не обитает в душах,

и в воздухе нет ее, и нет ее в нашей жизни,

и в этих задымленных кубах.

Настоящая боль, та, что все заставляет проснуться,

это крохотный, вечно горящий ожог

в безвинных глазах неизвестных миров.

Забытые платья так давят на плечи,

что небо порой их сгоняет в шершавое стадо.

А умершие от родов узнают перед смертью,

что каждый звук — это камень и каждый след —

                        это сердце.

Мы забываем, что есть у мысли задворки,

где заживо съеден философ червями и сбродом.

Но слабоумные дети отыскивают по кухням

маленьких ласточек на костылях,

обученных слову «любовь».

Нет, это не птицы.

Птицы не воплощают мутный озноб болота.

И это не жажда зверства, гнетущая ежечасно,

не лязг самоубийства, бодрящий нас на рассвете.

Это воздушный взрыватель —

                        и весь мир в нас становится болью,

это атом живого пространства,

                        созвучного скорости света,

это смутная лесенка, где облака отдыхают

от вечного гвалта, бурлящего в бухтах крови.

Сколько искал я

этот ожог, никому не дающий заснуть,

а находил лишь матросов, распятых на парапете,