Испанские поэты XX века - [115]

Тебе одной, свобода, мои глаза и руки.

Я — дерево из мяса. Как дерево из мяса,

я к вам иду, хирурги.

Из-за тебя, свобода, под кожей синеватой

ношу сердец я больше, чем на ладони линий.

Слепящей красной пеной вхожу я в мякоть ваты,

как в здание из лилий.

Из-за тебя, свобода, я отрываюсь долго

от тех, кто изваянья свои не удержали.

Отталкиваюсь пулей, ногами, домом, долгом

от этой страшной жатвы.

Ты молодец, свобода. Люблю твой блеск в работе —

вернуть пустым глазницам всю достоверность взгляда,

вернуть безруким пальцы, ступни — безногой плоти,

а землям — запах грядок.

И кровеносным соком ты плоть лозы наполнишь,

воскресшую из тела, возросшую из раны.

Я — дерево из мяса. Приди ко мне на помощь.

Я выжил, как ни странно.

ПИСЬМО Перевод О. Савича

Голубиная стая писем

невозможный полет начинает

с дрожащих столов, — на них

опираются воспоминанье,

значенье и тяжесть разлуки,

и сердце, и ночь, и молчанье.

Я слышу биение писем —

плывут они, выплыть силясь.

Где б ни был, всюду встречаю

мужчин и женщин унылых,

что разлукой ранены тяжко

и от времени истомились.

Сообщения, письма, письма,

открытки, записки, мечтанья,

частички нежности горькой —

их мечут к небу в страданье,

посылают от крови к крови

и от желанья к желанью.

Пусть в землю опустят тело,

которым люблю и дышу,

но ты напиши мне в землю,

и я тебе напишу.

Немеют где-то в углу

конверты старые, письма,

и возраст свой цвет на почерк

кладет с немой укоризной.

Там гибнут старые письма,

хранящие дрожь тоски,

чернила там умирают,

там в обмороке листки,

бумага в дырах, как кладбище,

короткое и бестравное,

страстей, что были давно,

любовей, что были недавно.

Пусть в землю опустят тело,

которым люблю и дышу,

но ты напиши мне в землю,

и я тебе напишу.

Когда я пишу тебе,

в волненье чернила впадают, —

холодные, черные вдруг

краснеют, дрожат, изнывают,

и ясный цвет человечий

со дна чернильниц всплывает.

Когда я пишу тебе,

то кости мои тебе пишут:

несмываемы те чернила,

под которыми чувства дышат.

В огне закаленной голубкой

летит письмо над пустыней

со сложенными крылами

и с адресом посередине.

Не воздух, гнездо или небо

нужны этой птице, а тело,

а руки твои, глаза,

дыхания все пределы.

Ты будешь ждать обнаженной

среди твоих чувств, как в колодце,

чтоб чувствовать каждою клеткой,

как к сердцу она прижмется.

Пусть в землю опустят тело,

которым люблю и дышу,

но ты напиши мне в землю,

и я тебе напишу.

Вчера осталось письмо

одиноким и без хозяина,

пролетев над глазами того,

кто ждал его жарко и тайно.

Говоря и с мертвыми, письма

в живых остаются тоже:

они человечны, хоть их

прочесть адресат не может.

Пусть где-то клыки отрастают,

мне с каждым днем все дороже

письма твоего легкий голос,

как зов необъятный, тревожный.

Во сне его получу я,

когда наяву невозможно.

И станут раны мои

чернильницами, тоскуя,

губами, что нежно дрожат

от памяти о поцелуях;

неслыханным голосом раны

пусть скажут: тебя люблю я.

ТЮРЬМЫ Перевод Д. Самойлова

I

Ползут тюрьмы по сырости мира через слякоть,

волочатся по темным путям осужденных,

им нужен народ, человек, чтоб выследить, сцапать,

чтоб засосать, проглотить.

Не только видно, но слышно, как тоскует металл,

как плачет карающий меч в руках правосудья,

как плачет поверженная опозоренная сталь

в сером цементном растворе.

Там, за стеной, в тюрьме — фабрика плача и стона,

там прядильные станы, ткацкие станы слезы,

остов ненависти, надежда, бьющая в стены, —

спрядут, соткут и утопят.

Когда куропатки осипли и переплелись,

а любвеобильная синь исполнена сил,

человек одинокий и серый, как палый лист,

вспоминает землю и свет.

Свобода и утро бесплодно бьются о камень,

мятущийся человек, его шаги, голова,

пена на губах, пена, рвущаяся из камер:

порыв, человек, свобода.

Человек, что вдыхает и выдыхает весь ветер,

распахнув огромные крылья своего сердца, —

он везде человек — в любом каземате на свете,

пронизанный каждой стужей.

Человек, которому снились морские дали,

ломает крылья, как стреноженные молнии,

с отрясает решетку, негодует, глодая

грохочущее железо.

II

Мы сражаемся не за расслабленного вола,

но за коня, который видит, как тлеет грива,

и чувствует, в бешенстве грызя свои удила,

как дряхлеет его галоп.

Сотрите плевок с его опозоренной щеки,

разорвите цепи, сковавшие сердце мира,

заткните глотки тюрем, гордые бунтовщики,

ибо в тюрьмах бессильно солнце.

Гниет ощипанная свобода на языках

ее прислужников, а не ее властителей.

Разбейте же цепи на закоченевших руках

извечных ее рабов,

тех, что хотят покинуть свое лишь заточенье,

свой закуток и от цепей освободить себя.

А вызволив себя — теряют оперенье,

и плесневеют, и ползут.

Они закованы навек, извечно, навсегда.

Свобода по плечу лишь необычным людям,

которых в камерах тюрьмы так ясно вижу я,

как будто сам я среди них.

Запри замок, задвинь засов и выставь караул,

вяжи его, тюремщик, ведь душу ты не свяжешь.

Какой бы ключ ни подобрал и как бы ни замкнул —

нельзя связать его душу.

Цепи нужны и узы, но только узы крови,

железо вен, огонь и звенья кровного родства,

узы согласья, связи по духу и основе,

людская, человечья связь.

На дне бездонной ямы ожидает человек,

напряженно прислушиваясь, наставив ухо;

народ призвал: «Свобода!» — и небо взлетело вверх,

и тюрьмы взлетели следом.

НАРОД