Испанские братья. Часть 3 - [23]

Карлос подумал, что если именно таким представляют себе «их святейшества» настоящего кающегося, то угодить им было нетрудно. И его ещё больше удивило, что такой тонкий и хитрый человек, как настоятель доминиканского монастыря, мог питать надежду, что такой кающийся, как этот, способен возвращать в лоно правоверной церкви заблудших еретиков! Ибо хвалёное благочестие этого человека показалось Карлосу всего-навсего сломленной покорностью, неспособной больше к сопротивлению, обессилевшей в борьбе души. «Сопротивляется только живое, — думал он, — то, что мёртво, позволяет нести себя куда угодно».

Но несмотря на явное омертвение, овладевшее этим сердцем и умом, которое, — Карлос в этом не сомневался, — было следствием многих страданий, он с каждым часом больше любил своего товарища по заточению. Он не знал, почему. Он просто чувствовал необъяснимую связь своей души с душой этого человека.

Когда Карлос из опасения переутомить собеседника оставил свои объяснения, оба опять впали в молчание, и остаток дня прошёл без долгих бесед, но в постоянных проявлениях взаимной учтивости и уступчивости. На cледующее утро, проснувшись, Карлос увидел соседа коленопреклонённым перед изображением мадонны с неподвижными устами, но лицо его было озарено мыслью — таким Карлос его ещё не видел.

Карлос был опечален и в то же время глубоко тронут. Ему было больно, что он жертвует драгоценные дары любви и доверия, что ещё сохранились в его сердце, на алтарь, посвящённый ложному божеству. И им овладело горячее желание привести этого обременённого и заблудшего брата к Тому, который один только может дать мир и успокоение. Во мраке и безнадёжности заточения ему вдруг понятны и близки стали слова: «Я от века возлюбил тебя». Именно это слово «от века», которое охватывало как прошлое, так и далёкое, необозримое будущее. Эта вечная любовь давала ему успокоение и желание продолжать призывать к спасению своего соседа по камере.

Но в то же время он глубоко ошибался в том, что касалось чувств, с которыми старик стоял перед изображением мадонны. Не восторженным поклонением владычице небесной было наполнено его сердце, но давно и, казалось, навсегда омертвевшие человеческие чувства ожили в его душе. Воспоминания о юной женщине и милом ребёнке пригвоздили его к месту… как давно, и с какой жестокостью его разлучили с ними!

Немного позже, когда оба узника сидели за завтраком, состоявшем из хлеба и фруктов, кающийся заговорил более откровенно.

— Я по-настоящему боялся Вашего прихода, — признался он.

— Может быть, и я был не совсем свободен от этого чувства, — ответил Карлос, — удивляться этому не нужно, но товарищи по несчастью, каковыми являемся мы, во многом могут друг другу помочь, но в то же время также легко могут причинить друг другу боль.

— Пожалуй, Вы правы. Некогда я жестоко пострадал от предательства соседа по камере, поэтому не удивляйтесь, что я бываю подозрителен.

— Как это было, сеньор?

— О, это было так давно, вскоре после моего ареста. Хотя нет, наверно не сразу, потому что сначала я долгие месяцы был во мраке одиночества, я не знаю, сколько их было — я тогда не соглашался каяться.

— В самом деле? — живо спросил Карлос. — Я так и думал.

— Не думайте обо мне плохо, сеньор, я очень Вас прошу, — боязливо проговорил кающийся. — Я примирён, я вернулся в лоно единственно истинной католической церкви, и ей принадлежу. Я принёс покаяние и получил отпущение грехов. Я принял святые дары, и мне обещано, что в случае болезни или смертельной опасности мне будет преподнесено святое помазание. Я клятвенно отрёкся от всякой ереси, которой я научился у де Валеро.

— У Родриго де Валеро? У него Вы учились? — бледные щёки Карлоса на миг залил нежный румянец, потом они стали бледней прежнего. — Скажите мне, сеньор, если можно, сколько времени Вы здесь?

— Именно этого я и не знаю. Я хорошо помню свой первый год в тюрьме. Все остальные для меня как сон. Это было ещё на первом году. Вы знаете, сеньор, я уже просил о примирении, когда этот предатель, о котором я говорил, сделал своё дело. Раскаяние моё приняли, мне было обещано прощение, и затем свобода. И вот, сеньор, я говорил с тем человеком откровенно, от души, как сейчас с Вами. Я считал его благородным, и рискнул заметить, что их святейшества обошлись со мной жестоко, и прочее, глупые слова, без сомнения, глупые и греховные. Видит Бог, у меня после этого было достаточно времени, чтобы о них пожалеть. Так вот, мой сосед по камере прямиком пошёл к господам инквизиторам и донёс на меня — да простит его

Всемогущий Бог! И дверь за мной захлопнулась навсегда! Ай де ми! Ай де ми!

Карлос мало слышал из того, что он говорил, он смотрел на него напряжённо, глаза его горели. — И Вы оставили кого-нибудь в мире… с кем Вам очень тяжело было расстаться? — срывающимся от волнения голосом спросил Карлос.

— О да, И с тех пор, как Вы сюда вошли, я постоянно вижу перед собой её глаза. Сам не знаю, почему. О, моя жена! Мой маленький сынок!

Старик закрыл лицо руками, и глаза его, так долго не знавшие слёз, повлажнели, точно, как на небе величиной с ладонь облачко является предвестником большого ливня, который освежит всё вокруг.