Испанские братья. Часть 3 - [13]

— И сеньор Кристобаль Лосада… — но она живо вспомнила внимательного, умелого врача, который спас её ребёнка от неминуемой смерти, и быстро перешла к другим жертвам.

— Среди них было четверо монахов ордена святого Иеронима. Только подумай, и белый доктор, которого все считали таким благочестивым правоверным! Другого, Кристобаля де Ареллано, обвиняли в богохульных выпадах против пресвятой девы, но, как оказалось, он вовсе не был в этом виноват, перед всеми он ответил весьма определённо: «Это ложь! Никогда я не позволял себе такого! С Библией в руках я докажу вам обратное!» Они были так удивлены его смелостью, что даже не догадались заткнуть ему рот. Что касается меня, то я была рада, что несчастный получил возможность высказаться, и я бы пожелала, чтобы они забыли лишить дара речи доктора Хуана Гонсалеса, ибо вовсе не было похоже на то, что он собирался богохульствовать, он просто хотел сказать слово ободрения милой бледной девушке, своей сестре… Две его сестры были приговорены вместе с ним… да поможет им Бог! О, да простят меня все святые, я забылась, ведь мы не имеем права за них молиться! — она истово перекрестилась.

— Моя сестра действительно считает, что проявление сострадания грешно в очах Бога?

— Откуда мне это знать? Я верю тому, чему учит церковь. Есть много вещей, которые могут внушить нам отвращение к ереси. И ещё там была бесконечно долгая церемония принудительного низложения сана и лишения всяких званий. Этот Гонсалес с таким величием и спокойствием воспринял всё это, что казалось, он всего-навсего надевает мантию и сейчас будет служить мессу. Его мать и два брата ещё в тюрьме, говорят, и они ожидают приговора. Из всех, кого перепоручили палачам, один дон Хуан Понсе де Леон высказал какие-то признаки раскаяния. Для его благородной семьи хорошо, что он не был так упрям, как остальные. Ай де ми! Правильно это или нет, но я искренне сожалею об их погибших душах!

— О них не надо сожалеть… говорю тебе, сегодняшним вечером Сам Иисус Христос во всей своей славе и величии встанет рядом с престолом Божиим, чтобы встретить их, так, как Он это сделал в давние времена, встречая Стефана.

— О, мой бедный брат, что за ужасные слова ты говоришь! Даже слушать их — смертельный грех! Я умоляю тебя, обдумай своё собственное положение!

— Я его обдумал, — беззвучно прошептал Гонсальво, но больше я сейчас не способен вынести… пожалуйста, оставь меня наедине с Богом!

— Если бы ты только согласился сказать хоть одно «Аве»! Но я боюсь, тебе стало хуже, у тебя опять боли, да? Я не хотела бы оставлять тебя одного в таком состоянии.

— Не обращай внимания, сестра, мне скоро станет лучше. Я принёс обет, который я сегодня должен исполнить, — и он опять закрыл своё лицо исхудавшей рукой.

В нерешительности, не зная, оставаться, или уходить, донна Инесс постояла несколько мгновений, безмолвно разглядывая брата. Наконец она расслышала тихий шёпот. В надежде, что это молитва, она наклонилась над ним, но разобрала только три слова: «Отче, прости им». Через какое-то время Гонсальво опять открыл глаза.

— Я думал, ты ушла, — сказал он, — уйди сейчас, я очень тебя прошу. Но как только ты услышишь, каков был конец, приди сразу и расскажи мне… я буду тебя ждать…

После этих слов донне Инесс пришлось покинуть брата.

Уже наступила ночь, когда в сопровождении слуг из сада Сан-Себастьяна возвратился дон Гарсиа Рамирес. Донна Инесс, сидя в патио, ожидала возвращения супруга. Она выглядела бледной и измученной — великое празднество в Севилье было для неё чем угодно, только не радостным событием. Дон Гарсиа снял плащ и шпагу, и велел слугам удалиться. Когда супруга пригласила его к приготовленному для него ужину, он проявил необычное для себя недовольство:

— Не привык я видеть от тебя, сеньора, такие нелепости — в полночь звать человека к завтраку! — Но всё-таки большими глотками выпил стоявший рядом с жареной дичью и белым хлебом херес.

Наконец, после долгого терпеливого ожидания донна Инесс услышала то, чего жаждала услышать.

— О да, всё кончено! Да хранит нас пресвятая матерь Божия! Я никогда не видел такого упрямства, я даже не счёл бы его возможным, если бы не видел всего своими глазами! Преступники до последнего момента ободряли друг друга. Две девушки, сёстры Гонсалеса, уже у позорного столба повторили своё кредо. После этого братья-служители умоляли их оказать собственной душе милосердие и повторить только одно: «Я верю в святость римско-католической церкви» Они ответили: «Мы последуем примеру нашего брата». Когда дона Хуана Гонсалеса освободили от кляпа во рту, он воскликнул: «Ничего не добавляйте к вашему прекрасному свидетельству!» Несмотря ни на что, было приказано исполнить приговор. Один из монахов сказал мне, что они умерли в истинной вере. Я не думаю, что будет грехом питать надежду, что это так и было.

После короткой паузы он продолжал взволнованным голосом:

— Больше всего меня удивил сеньор Кристобаль. Уже у столба некоторые монахи ввязались с ним в спор. Когда они поняли, что к ним прислушивается публика, и может быть сказано такое, что послужит душам во вред, они перешли на латынь. Наш доктор тотчас последовал их примеру. Я сам не слишком образован, но присутствовали весьма учёные мужи, которые запомнили каждое его слово. Они потом сказали мне, что приговорённый говорил с таким благородством и изяществом, будто участвовал в диспуте на главный приз в университете, а не стоял в ожидании, когда зажгут огонь, в котором ему суждено заживо сгореть. Это неслыханное самообладание, откуда оно? От дьявола, или… — он смолк на полуслове, — сеньора, ты знаешь, который час? Во имя неба, пойдём отдыхать!