Испанские братья. Часть 3 - [12]

Все живые, предназначенные стать жертвами, прошли. Дона Карлоса Альвареса среди них не было. Хуан облегчённо вздохнул. Но он ещё не мог отвести взгляда от шествия, ибо месть Рима простирается и за пределы обитания живых. Сначала пронесли изображения тех, кто умер, не раскаявшись в своём отступничестве, а следом — чёрные ящики с их останками. Пх тоже предавали огню. Нет, его и среди них не было. Нет! Нет! Наконец вздрагивающие руки Хуана отпустили оконную раму, в которую он судорожно вцепился, и когда прошёл конец колонны, он, обессилев, упал в кресло.

Он не видел того, чем восхищалась Севилья — нескончаемой процессией облачённых в длинные мантии судей и городских чиновников. Далее шёл весь капитул кафедрального собора, следом за ними — священники и монахи. Затем на почтительном расстоянии пронесли большое зелёное знамя святейшей инквизиции, и над ним — золочёное распятие. Потом прошли сами господа инквизиторы в пышных одеяниях, за ними верхом — разряженные члены их семейств.

К счастью, Хуан отвернулся от этого зрелища. Какая польза для уст, побелевших от волнения и гнева, сыпать горы диких проклятий на головы тех, кого в грядущем ожидает гнев Божий? Кроме того, проклятие — сомнительное оружие, оно легко может пронзить руку, употребившую его.

Первым чувством Хуана было чувство великого облегчения, чуть ли не радости. Он был освобождён от сводящей с ума муки видеть родного брата идущим на позорную и в высшей степени мучительную смерть. Но потом к нему пришла горькая мысль — я никогда больше не увижу его на земле, он умер, или умирает сейчас…

В этот день ещё и другой шквал схлестнулся с мощным потоком его безграничной братской любви. Разве не чувствовал он никакой симпатии к шествовавшим на смерть, к тем, кого он называл братьями и сёстрами? Давно ли это было, когда он сам с глубокой благодарностью пожимал руку Лосады и дружески благодарил Изабеллу де Баена за мудрые наставления, которые он получал под крышей её дома? Храбрым воином овладело острое чувство стыда. Он сам себе показался гнусным предателем и трусом. Он чувствовал себя так, как если бы на параде и во время полевых учений он показал бы чудеса выправки и ловкости, но потом позорно бежал с поля боя, предоставив мечу и пулям попадать в более преданные и бесстрашные сердца…

Нет, он не смог бы вот так, как они, умереть за свою веру, напротив, ему не стоило особого труда скрывать её и внешне жить жизнью вполне добропорядочного и правоверного католика. Так чем же, недоступным ему, они владели? Что делало способным его младшего, такого боязливого и изнеженного брата, который и взрослым оставался тем же мальчиком, который плакал из-за ничтожной царапины, что же делало его способным бесстрашно идти навстречу гибели? Чем же они владели? Ведь даже дикий, необузданный Гонсальво простил палачам своей любимой и молился за них? Что же это такое?

Глава XXXVII. Конец и начало

Как мысль чудесна — день пройдёт и будет голос твой

Так близок к солнцу и добру, навечно — в тишине!

Что значит жизнь?

Зачем печаль?

Не плачьте обо мне!

(Теннисон)

Перед наступлением вечера донна Инесс вошла к своему брату. От каждого её шага шуршали чёрные и нежно-розовые шелка, вся она была усыпана золотом и бриллиантами, но как только она сбросила мантилью и без сил упала в кресло рядом с ложем брата, стало видно, как она утомлена, как взволнованна и измучена.

— Санта Мария! Я смертельно устала! — проговорила она вполголоса, — зной был невыносим, и вся история тянулась до бесконечности долго!

Гонсальво смотрел на неё ожидающе-жадным взглядом, как жаждущий смотрит на того, кто держит в руках чашу с водой. Наконец, указывая на бокал с вином, стоявший рядом с нетронутым обедом, он сказал:

— Попей же!

— Как, мой брат, — с упрёком ответила донна Инесс, — ты сегодня ещё ничего не ел? Ведь ты так слаб и болен!

— Я человек — даже сейчас! — с горечью отозвался Гонсальво.

Донна Инесс выпила вино, и несколько минут молча обмахивалась веером. Она выглядела подавленной и растерянной.

Наконец Гонсальво, который не отводил от неё ожидающе-напряжённого взгляда, негромко напомнил:

— Сестра, вспомни своё обещание!

— Я не решаюсь… ради тебя…

— Нет нужды меня щадить. Расскажи мне всё…

Донна Инесс устало склонилась головой на руку.

— У меня всё мельтешит перед глазами, — начала она, — там была музыка, и месса, и целые облака благоуханных курений, потом хоругви и распятия, великолепные облачения, затем клятвы и проповеди об истинной вере…

— Но ты помнила о моей просьбе?

— Да, брат, я помнила, — она говорила едва ли не шепотом. — Как тяжело мне ни было, я всё-таки смотрела в её сторону. Если это может принести тебе утешение, то знай, что весь долгий день её лицо было таким умиротворённым и спокойным, будто она в кафедральном соборе слушала проповедь фра Константина. Если это тебя может утешить, то прими это утешение в своё сердце. Когда провозгласили её приговор, у неё спросили, не согласна ли она отречься, и я слышала её ясный и чёткий ответ: «Я не могу отречься, и не хочу!» Аве Мария Санктиссима, всё это совершенно непостижимо!

Она помолчала, словно собираясь с мыслями.