Испанские братья. Часть 1 - [16]

Только теперь Карлос осознал, какими низкими были те поступки, которые он был готов совершить. Он не только измыслил предательство и подготовился к его исполнению, но тем, что склонял на свою сторону симпатии донны Беатрис, уже совершил предательство! Дало бы небо, чтобы это ещё можно было исправить!

Хотя прошли лишь часы с тех пор, как его лучшее «я» взяло верх в его душе, ему казалось, что времени прошло гораздо больше. Он уже мог оценить свои намерения со стороны, и теперь низость его поступка предстала пред ним в удручающе-ярком свете. Он, который тешился мыслью, что внутренне настолько же благороден, насколько благородно его происхождение. Он, дон Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя — абсолютно непогрешимый, у которого никогда не было причин испытывать стыд, теперь в одиночестве краснел и от отвращения к самому себе закрывал лицо, когда перед его духовным взором во всей полноте встала вся мерзость поступка, который он собирался совершить. Он не мог бы вынести чьего-нибудь презрения, но разве не хуже в тысячу раз быть вынужденным презирать себя самого?

Он острее осознал пошлость своих планов, чем их лживость, а о том, что исполнив их, совершил бы грех, не думал вовсе. Грех — это был для него всего лишь теологический термин, к которому привык в университете и которым он, совершенствуя своё диалектическое мышление, нередко оперировал. Но ему не приходило в голову перенести это чисто умозрительное понятие в реальный мир. Это было для него так же нелепо, как говорить по латыни с Диего или в перерыве между танцами шептать донне Беатрис на ушко выдержки из Фомы Аквинского.

Между тем едва ли что-нибудь другое могло подействовать на него в такой степени удручающе, как то положение, в котором он оказался. И прошлое, и будущее казались Карлосу одинаково страшными. Он не находил ни приятного воспоминания, ни оживляющей надежды, которые могли бы его успокоить. Он сам себе казался путником, выброшенным в холодную вьюжную ночь на одинокую дорогу. Позади — тёплый очаг, впереди — яркий свет звёзд, но до них невообразимо далеко, а сейчас ему холодно. Он устал, покинут, а перед глазами ничего, кроме вязкого болота в отдалении, которого не обойти.

Карлос долго сидел в одиночестве и тишине, чувствуя себя разбитым и растоптанным, совершенно неспособным выполнять хоть самую незначительную работу. Время от времени он придвигал к себе лист бумаги, потом опять отодвигал, пытаясь сосредоточиться, чертил на полях непонятые знаки и пунктиры.

Вдруг Карлос услышал за окном мелодичный голос, исполнявший фрагмент какой-то песни. Прислушавшись, он понял, что французскую песню, должно быть, поёт его неожиданный гость, погонщик мулов. Наверное, перед тем как отправиться спать, он решил удостовериться, что с его друзьями — тремя вьючными мулами, всё благополучно. Возможно, когда-то он перевозил товар через Пиренеи и там научился французскому.

Побеседовать с кем-то с полчаса было для Карлоса желанным отдыхом от мучивших его мрачных мыслей. Он мог себе позволить поговорить с чужим человеком, в то время как пригласить к себе Диего или Долорес, любивших и хорошо знавших его, не решался, ведь от них он не смог бы скрыть своё горе, так сильно гнетущее его. Подождав, когда голос погонщика опять послышался под самым его окном, Карлос открыл его и окликнул идущего. Погонщик с готовностью согласился на приглашение и вошел в комнату.

— Мне показалось, что Вы пели французскую песню. Разве Вы бывали во Франции?

— О да, сеньор! Я несколько раз пересекал Пиренеи. Я бывал и в Швейцарии.

— Наверное, Вам приходилось бывать во многих примечательных местах, и, как я думаю, не с закрытыми глазами. Я бы попросил Вас рассказать мне о Ваших путешествиях.

— Охотно, сеньор! — при всей почтительности погонщик говорил так легко и свободно, что Карлос решил, что он не впервые беседует с титулованными людьми.

— Где мне начать?

— Вы прибыли через Сантильяну или пришли из Астурии?

— Нет, сеньор, человек не может в одно и то же время быть повсюду. Кто бьёт в колокол, не может идти с процессией. Я хожу только по пути от Лиона до этих мест, и немножко, как я уже говорил, знаю Швейцарию.

— Тогда расскажите мне про Лион. Да сядьте же, мой друг!

Погонщик сел и начал свой рассказ о городах, в которых он бывал, говорил со знанием, умно и увлекательно, так, что Карлос становился всё внимательнее, и через его удачно поставленные вопросы рассказ становился ещё поучительнее. Беседуя, оба с всё возрастающим интересом присматривались друг к другу.

Карлос восхищался мужеством погонщика, силой воли, с которой он исполнял своё нелёгкое дело, и его своеобразными остроумными замечаниями. Кроме того, он заметил, что кое-что в этом человеке не вяжется с его принадлежностью к низшим слоям общества — его развитый ум, даже образованность, да и чисто внешне — его маленькая изящная рука в пылу увлечения беседой время от времени ложилась на стол. Казалось, что от рождения она приучена держать инструмент поблагороднее, чем хлыст погонщика. Хотя темпераментная речь Хулио была украшена многими поговорками и прочими проявлениями остроумия, с его уст не сорвалось ни одного бранного слова. «Я ещё никогда не имел дела с караванщиками, которые бы могли без проклятий или брани связать хоть десять слов», — думал Карлос.