Испанка. История самой смертоносной пандемии - [39]
В 19 лет Флекснеру удалось устроиться на работу к другому аптекарю — мыть флаконы. В аптеке был микроскоп, но аптекарь запретил Флекснеру к нему притрагиваться. Запрет не помог. Флекснер ненавидел диктат, но еще больше он ненавидел скуку. То, что он увидел под микроскопом, скучным ему не показалось.
Микроскоп включил его голову. Флекснер был буквально зачарован — и успехи не заставили себя ждать. За один год он одолел двухгодичный курс Луисвилльского фармацевтического колледжа, заработав при этом золотую медаль. Окончив колледж, он стал работать у своего старшего брата Джейкоба, тоже аптекаря. У Джейкоба, естественно, был микроскоп, но теперь Саймон мог спокойно им пользоваться. А по вечерам он посещал занятия в школе медицины. Позже Флекснер вспоминал: «Я никогда в жизни не осматривал больных. Я не слышал ни стука сердца, ни легочных хрипов»[128].
Тем не менее он получил степень доктора медицины. Младший брат Флекснера, Абрахам, окончил Университет Хопкинса, и Саймон отправил Уэлчу кое-какие результаты своих микроскопических наблюдений. Очень скоро Саймон уже и сам учился в медицинской школе «Хопкинса».
Уэлч благоволил ему, хотя они были абсолютными противоположностями. Флекснер был маленький и жилистый, похожий на сушеного гнома, а назвать его очаровательным можно было только при немалой фантазии. Ему не хватало уверенности в себе, и он признавался: «Я недоучка во всех сферах науки. В моих знаниях есть огромные пробелы»[129]. Для того, чтобы их заполнить, он читал. «Читал он как ел»[130], — вспоминал его брат Абрахам. Он пожирал книги — все без разбора, от английской литературы до сочинений Гексли и Дарвина. Он понимал, что должен, обязан учиться. Неуверенность в себе так никогда и не покинула его окончательно. Он упоминал «бессонные ночи и дни, переполненные тревогой», «сводившую с ума нервозность», которая не давала ему «ни минуты душевного покоя»[131].
Но другие прекрасно видели его незаурядные возможности. Уэлч направил его на стажировку в Германию, и через четыре года Флекснер стал профессором патологической анатомии в «Хопкинсе». Он часто выезжал «в поле»: в шахтерский городок — изучать менингит, на Филиппины — изучать дизентерию, в Гонконг — изучать чуму. Нобелевский лауреат Фрэнсис Пейтон Роус называл научные статьи Флекснера «музеем на бумаге, но музеем, живущим бурной жизнью; экспериментировать он умел так же хорошо, как и описывать»[132].
Уличная грубоватость Флекснера оставалась с ним до конца дней, но острые углы все же несколько сгладились со временем. Он женился на женщине, которая и сама была весьма необычной: она даже сумела пленить Бертрана Рассела (в ее бумагах нашли 60 писем от него). Ее сестра была одной из основательниц колледжа Брин-Мар в Пенсильвании. Близким другом Флекснера стал знаменитый юрист Лернед Хэнд. А на Рокфеллеровском институте остался отпечаток его личности.
Ральф Уолдо Эмерсон однажды сказал, что организация — это как бы «удлиненная тень одного-единственного человека». Институт Рокфеллера, пожалуй, и вправду был «удлиненной тенью» Саймона Флекснера. Рэймонд Фосдик, ставший впоследствии президентом фонда Рокфеллера, говорил о «стальной точности» его ума: «Разум Флекснера был как луч прожектора, который он мог направить куда хотел, на любой ставший перед ним вопрос»[133]. Один ученый института говорил, что своей логикой, «острой, как лезвие ножа», Флекснер «далеко превосходил большинство людей»[134].
Уэлч придал «Хопкинсу» уют и некоторую монастырскую келейность, создал атмосферу душевной теплоты и близости, а Рокфеллеровский институт, напротив, был резким, угловатым, холодным. Когда иммунизированные лошади, которым делали массивные кровопускания для приготовления сыворотки, уже не могли приносить пользу, Флекснер даже не рассматривал возможность отпустить их на вольный выпас: у них было два пути — либо отправиться на бойню, либо «истечь кровью до смерти во имя науки»[135], то есть ради сыворотки. С такой же легкостью расставался Флекснер и с людьми, избавляя институт от тех, кого называл «неоригинальными»: делал он это сразу, как только у него складывалось мнение. Самым страшным местом в институте был кабинет Флекснера. Он мог быть жестоким, и некоторые выдающиеся ученые его просто боялись. Даже на похоронах Флекснера один нобелевский лауреат так и сказал: «Для доктора Флекснера люди были ничто, главное — успехи института»[136].
Он искал внимания прессы и стремился завоевать авторитет в научном сообществе. Его собственные работы часто вызывали споры. Вскоре после открытия института разразилась настоящая эпидемия менингита на востоке Соединенных Штатов. В борьбе с болезнью было перепробовано все, самые отчаянные меры. Одни врачи пытались использовать противодифтерийную сыворотку, а другие, у которых просто опускались руки, прибегали к дедовскому методу — кровопусканию. В Университете Хопкинса Харви Кушинг пытался шприцом отсасывать гной из спинномозгового канала.
В Рокфеллеровском институте эпидемию менингита восприняли как личный вызов. Рокфеллер и Гейтс ждали результатов. Флекснер горел желанием получить эти результаты.
