Испанка. История самой смертоносной пандемии - [41]
Даже в официальном докладе совету научных директоров Флекснер, думая, вероятно, о Роусе или, может быть, о Поле Льюисе, невероятно талантливом молодом ученом, работавшем под его собственным началом, заявил: «Самые способные люди чаще всего бывают неуверенными в себе и склонными к самоуничижению. Очень часто их надо подбадривать, чтобы они поверили в себя»[145]. Когда другой ученый, в которого Флекснер верил, захотел сменить поле деятельности, Флекснер сказал ему: «Для того, чтобы найти свой новый путь, вам понадобится два года. И до этого я ничего не буду от вас требовать»[146].
И, наконец, Флекснер верил в открытость. Он всячески приветствовал несогласие, ждал трений и взаимодействия — ему очень хотелось, чтобы институт был живым. Столовая была для Флекснера так же важна, как и лаборатория. Именно в обеденном зале коллеги, работавшие в разных областях, могли встретиться и обменяться идеями. «Роус, Жак Леб, Каррель были превосходными собеседниками», — вспоминал Майкл Хайдельбергер, тогда еще молодой ассистент. И хотя Роус и Каррель впоследствии стали нобелевскими лауреатами, самые интересные идеи в застольных беседах выдавал все же Леб. «Это были поистине замечательные посиделки. Они по-настоящему воодушевляли»[147].
Самое интересное, правда, происходило по пятницам: в непринужденной обстановке ученые представляли свои самые свежие результаты, а коллеги комментировали, предлагали свои варианты экспериментов, добавляли условия. Это было весьма волнующе и походило на священнодействие, хотя некоторые сотрудники — например, Карл Ландштейнер, еще один будущий нобелевский лауреат, — практически никогда не говорили на этих встречах о своих работах. Флекснер активно искал индивидуалистов, которые больше нигде не приживались, будь то одинокие волки или примадонны. Важна была разнородность коллектива. Флекснер, по словам Роуса, сделал из института «организм, а не организацию»[148].
Влияние Флекснера, как и влияние Уэлча, не ограничивалось его собственной работой — тем, что он лично делал в рамках лаборатории или даже в рамках всего Рокфеллеровского института.
Еще до того, как институт обзавелся громкой репутацией, американская медицинская наука успела достичь мирового уровня. В 1908 г. в Вашингтоне прошел Международный конгресс по туберкулезу. Из Германии приехал Роберт Кох, великий и могущественный, готовый выносить суждения и раздавать указания.
На заседании секции патологической анатомии и бактериологии, где председательствовал Уэлч, Парк зачитал статью, в которой утверждалось: «Сегодня абсолютно неопровержимым фактом можно считать, что многие дети заразились смертельным генерализованным туберкулезом в результате употребления зараженного бациллами коровьего молока». Кох настаивал, что Парк неправ: по его мнению, не было никаких доказательств в пользу того, что туберкулез может передаваться от крупного рогатого скота человеку. Поднялся Теобальд Смит и поддержал Парка. В зале развернулась оживленная дискуссия. Но решение конгресса было единодушным: спустя несколько дней была принята резолюция, призывавшая к профилактическим мерам по поводу распространения туберкулеза с коровьим молоком. Кох огрызнулся: «Джентльмены, вы можете принимать сколько угодно резолюций, но нас рассудят потомки».
Один из участников по этому поводу заметил: «Доктор Кох изолировал туберкулезную палочку; сегодня наука „изолировала“ доктора Коха»[149].
Наука недемократична. Научные вопросы не решаются голосованием. Но это голосование ознаменовало наступление эпохи американской медицины. Это, конечно, не было заслугой одного только Университета Джонса Хопкинса. Ни Парк, ни Смит не учились и не преподавали там, но и Университет Хопкинса, и Рокфеллеровский институт стали еще двумя опорами американской медицины, которая наконец-то получила истинное право претендовать на научное лидерство.
Глава пятая
Те, кто создавал Рокфеллеровский институт, с самого начала планировали построить и небольшой госпиталь, принадлежащий институту и предназначенный для изучения заболеваний. Предполагалось, что пациенты не будут платить за лечение, но госпиталь будет принимать пациентов только с теми болезнями, которыми в данный момент занимается институт. Ни у одного научно-исследовательского учреждения в мире не было в то время такого госпиталя. Именно это собирались сделать Уильям Уэлч, Саймон Флекснер, Фредерик Гейтс и Джон Рокфеллер — младший. Но и они даже не задумывались о том, что почти силой навязал им Руфус Коул, первый директор нового госпиталя.
Этот высокий, элегантный, усатый джентльмен, предки которого в 1633 г. прибыли в Плимут, первое поселение Новой Англии, на вид не был сильным человеком — во всяком случае, никому бы и в голову не пришло, что он сможет противостоять Флекснеру. Но Коул всегда оставался верен своим убеждениям и обладал незаурядным умом. Он опирался исключительно на доказательства, факты и свидетельства, а не на авторитеты, и продвигал свои идеи хладнокровно и упорно. Его коллега Томас Риверс называл Коула «скромным, пожалуй, даже робким человеком», который, по его мнению, был готов на все, «чтобы избежать конфронтации». Но, добавлял Риверс, «он считался самым блестящим выпускником „Хопкинса“ среди своих однокашников… и если вы заденете его за живое, загоните в угол и не оставите выхода… то, к своему несчастью, убедитесь, что этот парень не боится драки»
