Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков - [121]

В мемуарах, которые так и были названы – «Мои современники» («Moi wspólszesni»), Пшибышевский описывает два скандала, участником которых он стал вскоре по возвращении в Польшу. Первый из них был вызван очерком «Конфитеор», а второй связан с любовными отношениями Пшибышевского с женой поэта Каспровича Ядвигой (о том, что она не была его единственной возлюбленной в те годы, в мемуарах не упоминается). Фрагменты, описывающие эти события, построены как доказательства автором его невиновности. В «Конфитеоре» он оправдывает и возвеличивает художника и искусство, ставя их выше религии. Следствием этого манифеста стало «тяжелое недоразумение между обществом и мною!» (Przybyszewski, 1930, 118):

В связи с этим программным манифестом, в котором я и сегодня не изменил бы ни слова, я раскаиваюсь только в том, что в своем слишком юношеском, дерзком высокомерии я бросил в лицо обществу презрительное и оскорбительное слово «мещане!» и этим вызвал возмущение, которого не знали в Польше с тех пор, как Мицкевич судился со своими варшавскими критиками (Там же).

Общество, размышляет далее Пшибышевский, столь же безвинно, как и художник: «Не на общество падает вина за то, что распинают художника, а на “критиков”» (Там же, 119). С одной стороны, Пшибышевский подхватывает топос польской литературы, в которой ответственность за жалкое состояние национальной литературы так часто возлагалась как критику[682], с другой стороны, обращением к понятию вины придает обсуждению скандала новый аспект. Художник, повинующийся лишь своей натуре, невиновен – виноват критик, наводящий порчу на общество. Тема вины художника интересует Пшибышевского в связи с образом гения. Он переосмысляет введенное Нордау понятие «вырождение», придавая ему положительный смысл применительно к гениальному художнику, которого отличает тяга к изысканным наслаждениям на краю гибели, болезненная напряженность нервной системы, неспособной к адекватной реакции на жизнь, разрушительные страсти, в которых радость смешана со страданием, а бессилие с истерикой (Przybyszewskii, 1991, 103). Именно такой гений-вырожденец представляет собой, по Пшибышевскому, антропологическую и культурологическую модель личности, подготавливающей своим существованием более высокую стадию развития человечества. В этом контексте критик, оценивающий поведение гения как скандальное, становится потенциальным убийцей и художника, и общества.

Размышляя о природе скандала, Пшибышевский переключает проблему в иной план, смещает ее: провокация со стороны художника оборачивается атакой на критиков:

Он страшен – этот критик, тем страшнее, что, как правило, уважение к его сединам, тощим икрам и каким-то, когда-то и где-то приобретенным заслугам дает ему возможность провозглашать свое позорное liberum veto. Да! Да! Он мстил мне, оскорбительными словами! (Przybyszewski, 1994, 323).

Пшибышевский считал себя жертвой не своих нервов, как Белый, а своего критика. С его точки зрения, «моя трагедия ‹…› была в том, что я – malgré tout – пытался вдохнуть это знание [знание обнаженной души] в уши глухих» (Там же, 343). То, что Белый считал «трагедией творчества», является у Пшибышевского трагедией конфликта между художником и обществом.

Второй скандал, на котором Пшибышевский останавливается в своих мемуарах, – любовная связь с женой поэта Каспровича Ядвигой. Начались эти отношения вскоре после того, как Пшибышевский вернулся со своей женой-норвежкой Дагни Жюэль в Польшу и увлекся одновременно двумя женщинами – Ядвигой Каспрович и Аниелой Пояковной. В 1901 году Дагни была застрелена в Тифлисе одним из поклонников Пшибышевского, и Ядвига, расставшись со своим мужем, переехала к Пшибышевскому. Излагая этот эпизод в воспоминаниях, Пшибышевский возвращается к проблеме вины: «Возмущение и град камней, – пишет он, – обрушились на нас после развода Каспровичей»; между тем никакой вины ни за Ядвигой, ни за собой он не видит, ибо художник «живет не так, как хочет, а повинуется живущей в нем вечной метафизической сущности, которая его формирует» (1994, 344). К тому же Ядвига, покинув Каспровича, именно этим сделала из него подлинного художника. Общество не подозревало, «каким образом сказалось это переживание на творчестве Каспровича, который лишь теперь, под непосильной тяжестью личной боли, обрел те могучие силы, которые породили его “Гимны”» (Там же). Скандал, так же как и в случае с Белым, является катализатором художественного творчества, но функционирует он иначе: для Белого создание романа дает надежду на выздоровление, необходимое для спасения жизни; но для Пшибышевского с его обоготворением художника и искусства именно искусство подлежит спасению ценой пожертвованной ему жизни.

Скандалы имеют, как представляется, тенденцию к повторению, они предполагают дублирование одних и тех же ситуаций, будь то в тексте или в жизни. Они жонглируют истиной, развенчивая ее или скрывая, они нуждаются в потрясении, следуя за ним или его провоцируя, они раскрепощают язык тела. В искусстве и в жизни они занимают место на границе между ложью и нервным возбуждением и содержат угрозу жизни, ибо скандалиста ожидает ранняя смерть: «Если ты будешь якшаться и впредь с декадентами, то ‹…› не жилец ты на свете» (Белый, 1990а, 313).