Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков - [120]

Чухолка – камень преткновения, скандалон – обуян бесами, то есть он более не он сам, точно так же как «не в себе» и рассказывающий о нем текст, ибо скандал как таковой – чужой, а именно скандал из романа Достоевского. Чужой текст, вписанный в свой, устанавливает, таким образом, демоническую импликацию: герои лишаются права действовать свободно, они подчиняются логике скандала, включающей, например, непременную пощечину[681]. У Белого скандал обладает всеми скандальными элементами, «предписанными» Достоевским: о баронессе сказано, что она «закричала», о Чухолке – что он «залился слезами», о Дарьяльском – что он «не помнил себя от бешенства»; перед скандалом в салоне «все замерло», баронесса дает пощечину «машинально», Катя издает невольный крик («раздался крик Кати») (Белый, 1995, 101). Развитие эпизода определяется «математикой поступков» (Там же):

Есть математика поступков; и, как дважды два четыре, должен он [Дарьяльский] представиться оскорбленным, хотя бы он понимал, что от беспомощности только бедная его ударила, заревевшая теперь старуха ‹…›

(Там же).

Наряду с элементами, восходящими к Достоевскому, в роман входит и атмосфера нервозности, в которой происходили и скандалы самого Белого. О Чухолке читаем: «все координации нервных центров расстроились в нем, и автоматические движенья длинных ног получили господство над движеньями сознательного “я”» (Там же).

Вся сцена скандала, включая пощечину, выводит на поверхность скрытые эмоции персонажей: страх обнищания у баронессы, желание Дарьяльского – в смещенной форме скандального поведения. Скандал выявляет борьбу между сознанием и бессознательными страхами и желаниями: бесенята ведут борьбу с сознательным Я, эксцентрические эмоции – с разумной нормой. Одновременно скандал функционирует и как маскировка, как заместитель подлинного конфликта и его внешний симптом. Когда Дарьяльский утверждается в мысли, что он должен покинуть Катю, потому что оскорблена его честь, этот сознательный мотив является лишь поводом, призванным прикрыть подлинную причину скандала – вожделение. В соответствии с такой же логикой звучит и Катин крик. Если следовать аргументации Славоя Жижека, крик есть свидетельство того, что издающий его подчиняется символическому порядку. Противоположностью этому звучащему, артикулированному выражению отчаяния, согласно Жижеку, является крик, не вырвавшийся наружу, немой, каким он изображен на картине Мунка «Крик».

Немой крик выдает верность субъекта наслаждению, отсутствие в нем готовности обменять наслаждение (то есть объект, который оно воплощает) на другое, на закон, на метафору отца, тогда как звучащий крик подтверждает, что выбор уже сделан и что субъект уже находится внутри сообщества

(Žižek, 1993, 148).

Громкий крик Кати подтверждает порядок вещей, между тем как ярость Дарьяльского свидетельствует именно о таком «отсутствии готовности обменять наслаждение на закон». Катя принимает символический порядок, Дарьяльский находится с ним в противоречии.

Вожделение Лизы, Шатова, Дарьяльского представляет собой движущую пружину скандала, с которой он связан этимологически, – соблазн: этимологическая основа скандала есть «соблазн греха» (Otto, 2000, 20 и далее). Скандал сам пытается соблазнить, маскируя вожделение и переключая внимание участников на что-либо другое. Но иногда соблазн предшествует скандалу: Ставрогин соблазняет Шатова своими идеями о народе-богоносце и соблазняет Лизу, которая в него влюблена. Дарьяльского соблазняет Матрена, и даже нервозному состоянию баронессы предшествует неудавшееся соблазнение, поскольку купец, угрожавшей ей разорением, много лет назад просил ее руки.

Экскурс: невиновный Пшибышевский

Следующий пример, несколько выпадающий из намеченной типологии скандалов, интересен тем, что выявляет еще один, до сих пор не названный аспект скандального мироощущения – чувство вины. Герой скандала, о котором пойдет речь, – Станислав Пшибышевский. Слава пришла к нему, «гениальному поляку», в Берлине, а после возвращения в Польшу там утвердился подлинный культ Пшибышевского. Его неудачная попытка спасти журнал «Źycie», сделав его рупором западноевропейского и польского модерна, пьяные выходки и скандально известные любовные похождения, в том числе и групповой секс, явились вскоре причиной конфликта Пшибышевского как с краковским буржуазным обществом, так и с богемой.

Всю вину за скандалы Пшибышевский перекладывает на реципиентов. Художник, чья гениальность коренится, по Пшибышевскому, в его физической организации, не может поступать иначе, чем так, как поступает, как велит ему его природа, то есть, вызывая скандалы, он делает это бессознательно. В этом Пшибышевский сходится со скандалистами-истериками из числа поэтов русского символизма, но если те, как Андрей Белый, хотя бы задним числом осознают скандал как собственный поступок, возлагая ответственность за него на свое или своих литературных героев состояние, то Пшибышевский в произошедшем всегда обвиняет общество, или критику, или прессу. Он был твердо убежден, что причина скандала кроется в непонимании художника его современниками.