Искусство жить (с)нами - [9]

Ты, Еремей, был отмечен старой обрядностью и для тебя она родная. Я не лишу тебя её, но повторю её. Я Крещу тебя, как когда-то твои родители Крестили тебя и ввели на тот Путь, с которого ты сошёл, — Олень осмотрелся вокруг. — Но в этом снежном лесу нет чистой воды, чтобы придать тебя Крещению, — Олень, вытянув шею, посмотрел наверх и, как будто выслушав что-то, от неведомого и неслыханного Еремею наблюдателя, сказал: — Хорошо. Я всё равно Крещу тебя.

Прозрачное, как белая марля, облако медленно растворилось на небесном своде и явило миру огненный шар северного солнца. Оно висело низко, чуть выше верхушек деревьев, но свет его всё также, как и летом, обширно распространялся по всей Сибири. Олень встрепенулся, длинная шерсть заиграла снежным блеском и потянул шею в сторону солнца. Как будто срывая с дерева сочный зелёный лист, Олень зубами сорвал с солнца кусочек ярко-сияющего огня. Когда Олень встал ровно, Еремей узрел большие глаза Великого существа, переполненные болью, но излучающие истинность и уверенность в правильности своего поступка. Голос Оленя всё так же чисто и ясно вещал в душу мужчины.

— Я люблю тебя, Еремей, как своё родное дитя, и ты возлюби меня, как отче любит ребёнка. Возлюби же, Еремей, и всех людей, как ты возлюбишь меня и детей своих. Помни, Еремей, что ты отче их, так же, как они отче твои. Не подымится у тебя сердце на то, чтобы обидеть отцов и детей своих. В любви есть добродетель, в любви есть свобода, Еремей.

Олень тяжёлым, но бесшумным шагом подошёл к мужчине. Еремей стоял на коленях в снегу, не отводя взгляда, он созерцал всё величие существа, что назвалось его сыном и его отцом. Небесное пламя обжигало нёбо Оленя, и из его ран текли красные струи крови. Большие густые капли горячей тёплой жидкости падали Еремею на голову и сгустками стекали по его лицу, затылку, спине. Часть оленьей крови просачивалась наземь, часть впитывалась в тело Еремея, окутывая мужчину ураганом неведомых ранее чувств.

Неосознанно, как в детстве, Еремей поднёс ко лбу три пальца и перекрестился. В его разуме более не было мыслей, которые должны были контролировать этот позыв, он сделал это так, как ему подсказывало нутро. Сердце Еремее окутало неведомое ранее пламя, оно сжигало всё, что ранее мешало мужчине дышать полной грудью, бежать во всю прыть, чувствовать то, что было нелогичным. Совсем без мыслей все вещи стали понятны, стали ясны многие абсурдности его ранней жизни, ненадобность многих слов и необходимость многих действий.

— Еремей! К концу дня ты выйдешь к селению, — голос Оленя звучал всё так же твёрдо, не смотря на пламя, раны и кровь, сочащуюся из его рта. — Тебя встретит молодая здоровая девушка, ты примешь ночлег в доме её отца. Ты останешься жить в этом доме на год, после ты возьмёшь Настасью замуж…

В мыслях Еремея, сквозь бурю эмоций машинально всплыло: «А Людмила Владимировна?». Ответ Оленя прозвучал тут же, не дожидаясь слов Еремея.

— Не была Людмила тебе женой, была она женой для окружения твоего, была она женой тем, кто выбрал её в жёны за тебя. Ты же не выбирал. Путь твой хотел от тебя твоих детей, продолжателей немого слова твоего еремеева, Людмила же сроду своего была бесплодна, и нутро твоё выбрать её никак не могло. А Настасью Я не советую тебе, Я просто знаю, что суждена она тебе по Пути твоему, а если ты к себе прислушаешься Еремей, и поймёшь что она не твоя, так иди в другую сторону. Не принимай мои слова как совет, прими их как данность. Через год вернёшься ты в Москву, потому что сам так решишь. В Москве все позабудут про тебя, так как будут считать тебя мёртвым. Людмила будет с тем, кого сама выберет, так что ты о её судьбе не горюй. Понесут твои дети Понимание за тебя, когда Путь твой придёт к концу. А всё остальное ты и сам Поймёшь. Люблю Я тебя, Еремей, как сына и отца люблю.

* * *

Ясный свет небесного шара добро отражался в каждой снежинке лежащей у берега. Не чувствуя усталости и стужи Еремей, вдохновлённый и счастливый, легко ступал по снегу, с озорством подзывая своих собак чтобы те не отставали от него. Старик, что сидел у переправы и смолил папиросу-самокрутку, никогда ещё не видел такого живого, полного чистого светлого сияния человека. С приближением Еремея к переправе, сердце старика всё больше наполнялось радостью от столько хорошего солнечного дня.

— Отец! — улыбаясь, крикнул переправщику Еремей. — Это ль Ванавара?

— Она самая, — ответил старый.

— Переправь на тот берег, сделай милость.

Забыв об оплате, старик переправил Еремея на берег Ванавары.

— Спасибо тебе, — сказал Еремей, сходя на берег. — Нет у меня денег, чтобы оплатить тебе твой труд, но возьми пса этого, будет он тебе служить верно, — Еремей махнул на чёрного бурято-мангола и обратился к псу: — Ну, Чёрный, пойдёшь к Семёну в службу?

Пёс не думая гавкнул в ответ, перелез обратно на переправу и сел рядом со стариком. Долго служил чёрный пёс семье переправщика, долгих пятьдесят лет. И дивились все родственники старика такому долголетию чёрного пса и верности его. А старик до самой смерти вспоминал, когда это он Еремею успел в словах своё имя обронить, вспоминал-вспоминал, да так и не вспомнил.