Искусство терять - [98]

(Реальнее для нее другой вопрос, которого она не задает: ты хоть знаешь, что воплощаешь все то, с чем борюсь я?)

— Из принципа, — отвечает Кристоф, ничуть не смутившись, — а может — чтобы насолить моим родителям, или потому, что для меня каждый всегда имеет право на самостоятельное суждение… я решил, что буду на стороне угнетенных.

Глядя на него, сидящего в роскошном кресле за письменным столом, Наима не может выразить словами того, что у нее на душе. Разве борьба принадлежит кому-то? Разве она принадлежит больше — например — непосредственно угнетенным, чем их вожакам, никогда не подвергавшимся угнетению? Разве бунт Кристофа — что-то серьезное под красивым покрытием салонного лака? Она в сомнении.

— Ты бы все-таки попробовала почитать, — решает он и протягивает ей «Проклятьем заклейменных» Франца Фанона, прежде чем вызвать такси.

Она смотрит вслед черной блестящей машине и думает о Кристофе: он столько времени проводит в такси, что в нем развилось некое равнодушие к окружающему миру. Он получает все новости (личные, национальные и международные) в уютном, темном и душистом коконе автомобиля. Ни одна из этих новостей не может поколебать спокойствия, царящего на заднем сиденье, шофер все так же будет крутить руль, а под рукой будет все та же кожа. Из этого родилось ощущение собственной непоколебимости, он кажется себе сильным и наделенным душевным равновесием, значительно больше того, что есть на самом деле, потому что дело не в нем, а в салоне машины, это компания умело создала их на заднем сиденье такси, чтобы клиентам было хорошо.

— Я ничего не боюсь, — говорит он иногда с ноткой сожаления.

Наима хотела бы ничего не бояться. Но это не для нее. Ей кажется, что она боится вдвойне. Она унаследовала страхи отца и развила собственные. Только Кларисса, ее мать, не передала ей ни одного. Клариссе, кажется, ничего не страшно, и Наима иногда думает, что жизнь похожа на собаку: когда она чувствует, что человек ее не боится, то и не нападет. Жизнь ласкова к Клариссе, и она в ней как сыр в масле.

В порядке упражнения перед сном Наиме случается составлять списки страхов, и ее собственных, и унаследованных. В страхи Хамида она записывает:

— страх делать ошибки во французском;

— страх называть свое имя и фамилию некоторым людям, особенно тем, кому больше семидесяти лет;

— страх, что ее спросят, в каком году ее семья приехала во Францию;

— страх, что ее запишут в террористы.

Последний явно хуже всех, но Наима осознала его лишь несколько лет назад, в марте 2012-го — начиная с этой даты страх будет неуклонно расти. В пору первых убийств, совершенных Мохаммедом Мера [79], когда еще никто не знал имени убийцы и журналисты терялись в догадках, исламист он или же крайне правый фанатик-радикал, она приходила домой, включала телевизор и весь вечер смотрела канал BFM («Спасибо, что оскорбляешь мою работу», — говорила Соль), скрестив пальцы и моля: только бы виновный оказался из Белого большинства. И знала, что в нескольких сотнях километров от ее парижской квартиры так же делает Хамид. Да, это он ей передал ощущение, что она заплатит за все, что делают другие иммигранты во Франции. Наима воспринимает как личное все их выверты — от сожженных без причины машин до расстрелов из автоматов. То, что она сделала, думается ей, дорога, которую прошла, ее жизненный путь таков, каким он мог бы быть у всех и каждого. И ей плевать на сострадательные речи, оправдывающие детей иммигрантов, ставших преступниками. И ей плевать на речи матерых консерваторов, раздувающих из этого скандалы, но заканчивающих тем же: дети иммигрантов становятся преступниками.

Седьмого, восьмого, девятого января 2015 года, когда за расстрелом редакции «Шарли Эбдо» последовал захват заложников в кошерном супермаркете и страшная гонка преследования [80], Соль выворачивало до кишок в ванной комнате, а Наима, застыв, всхлипывала от ярости перед телевизором. После этих трех дней ужаса она замечала, как люди все подозрительней поглядывают на Камеля, сотрудника галереи, и на тунисца — продавца в газетном киоске рядом с ее домом. Она представляет такие же взгляды, устремленные на ее отца, на Йему, на дядей, тетей и кузенов, которым она потеряла счет. Если такие взгляды направлены на знакомых ей людей — они ей невыносимы; но при этом и она невольно побаивается, если в вагон метро входит бородатый мужчина со слишком тяжелой спортивной сумкой через плечо.

Вечером 13 ноября Наима пошла в кино. Она смотрела последнего Джеймса Бонда, и этот выбор задним числом покажется ей почти непристойным по своему легкомыслию. Один ее бывший коллега из литературного журнала погиб в «Батаклане» [81]. Узнав об этом рано утром, она просто рухнула на холодный плиточный пол кухни. Она оплакивала его смерть, а потом, коря себя за эгоизм, оплакивала себя или, вернее, свое место — она уж думала, что прочно заняла его во французском обществе, но террористы уничтожили его с грохотом, подхваченным всеми СМИ в стране и даже за ее пределами.

Она наивно полагает, что виновники терактов не понимают, до чего же невозможной делают жизнь изрядной части французского населения — этого расплывчатого меньшинства, о котором Саркози сказал в конце марта 2012 года, что оно