Искусство терять - [99]

. Наима злится на них за то, что они якобы несут ему свободу, а на самом деле способствуют угнетению. Этим она продолжает историческую схему неверного толкования, начатую шестьдесят лет назад ее дедом. В начале Алжирской войны Али не понял плана борцов за независимость: репрессии французской армии виделись ему ужасными последствиями, о которых ФНО в своем ослеплении не соизволил даже подумать. Ему и в голову не приходило, что стратеги освобождения предвидели их и даже на них рассчитывали, зная, что они, эти последствия, сделают французское присутствие одиозным в глазах населения. Мыслящие головы Аль-Каиды и Исламского государства усвоили уроки прошлого и отлично знают, что, убивая во имя ислама, провоцируют ненависть к исламу и, шире, ненависть к любой смуглой коже, бороде и тюрбану, которая, в свою очередь, влечет бесчинства и насилие. Это не побочный ущерб, как думает Наима, это именно то, чего они добиваются: чтобы положение стало нестерпимым для всех смуглых в Европе и они были бы вынуждены к ним присоединиться.

Следующие недели после ноябрьских терактов Наима прожила в шоке, и сама не заметила, как наступил декабрь. Она ненавидит декабрь, потому что это месяц, съеденный ночью, наступающей внезапно, прежде чем успеешь проснуться, месяц, съеденный рождественскими праздниками, которые создают иллюзию, что он кончается 25-го, а предыдущие дни превращаются в долгое крещендо гирлянд и светящихся шаров, месяц, съеденный погоней за подарками, как будто больше ничто не имеет значения, а в этом году для нее еще и месяц, съеденный и страхом перед террористами, и страхом быть так или иначе самой к ним причисленной.

Однажды в предвечерний час в декабре, когда за окном непроглядная тьма, холодно и свистит ветер, она листает журналы в компании Элизы в пустой, без единого посетителя, галерее. Ее коллега открыла «Шарли Эбдо» на стойке ресепшена — Кристоф оформил подписку в январе, как еще около двухсот тысяч человек.

— Все-таки мусульмане толком не осудили теракты, — замечает Элиза. — Можно понять, что остальное население думает, будто они солидарны.

У Элизы особый дар выглядеть такой хрупкой, что никто никогда на нее не сердится, какие бы гадости она ни говорила. Она из тех миниатюрных созданий с огромными глазами, у которых все, даже глупость, приобретает обезоруживающий детский шарм.

— А что, по-твоему, они должны делать? — спрашивает Наима, удивляясь, что не кричит. — Выходить с табличкой «Not in my name» [82]? Я, по-твоему, должна позвонить бабушке и передать ее тебе, чтобы она принесла свои извинения?

Элиза поднимает бровь и мягко отвечает:

— Я ляпнула чушь. Проехали.

Остаток дня они вяло обсуждают просмотренные статьи, старательно избегая тех, что касаются терактов. Наиму взволновало, что Элиза считает мусульман невидимым сообществом, которое может высказываться единым голосом, но еще больше взволновало то, как быстро она сама встала на их защиту, словно — если предположить, что это сообщество и впрямь существует, — она неизбежно входит в него или, по крайней мере, как-то с ним связана. Впрочем, тут дело отнюдь не только в Элизе — телевидение, радио, газеты и социальные сети так и пестрят словами «французские мусульмане» — этого выражения Наима прежде никогда не слышала. А в ходе споров об исламе, которые вспыхивают в разговорах внезапно, как лесной пожар, зачастую один из участников поворачивается к ней в поисках поддержки, ее мнения или пояснения. Твердо объясняя, что это не ее вера (потомок иммигрантов тоже имеет право на атеизм, спасибо), она невольно упоминает бабушку и тех дядей и тетей, кто еще исповедует ислам, правда, в разной степени (и тогда ей вспоминаются слова Мохамеда: «Ваши дочери ведут себя как шлюхи, они забыли, откуда родом»). Она говорит, что не в том положении, чтобы высказывать мнение изнутри, и в то же время высказывает это мнение, да иногда еще как горячо. Она чувствует себя потерянной, этак недалеко и до раздвоения личности. Никогда она столько не думала о своем собственном отношении к религии. Ей вспоминается любопытство, которое она испытывала ребенком, когда видела, как молится Йема. Бабушка всегда делала это очень незаметно: удалялась, не говоря ни слова, и возвращалась через несколько минут. Наима обнаружила, что она делает, только случайно открыв дверь ее комнаты. Глухая тишина, царившая там, поразила ее. Йема стояла на коленях, уткнувшись лицом в пол, на маленьком молитвенном коврике. Она была всего лишь по ту сторону кровати, но Наиме показалось, что бабушка очень далеко.

— Что Йема делает? — спросила она Клариссу.

— Она молится, милая.

Наима не поняла, отчасти потому, что не услышала запятой и для нее мать произнесла что-то вроде «молицамилая» — незнакомое ей слово. Когда бабушка вернулась, она пристала к ней:

— Что ты делала, скажи?

Йема ответила по-арабски, и Далила перевела:

— Она была со своим Богом.

В детстве Наиме нравилась скромность отношений Йемы с Аллахом. Это было куда лучше, чем мессы, на которые водили ее иногда дедушка и бабушка со стороны матери и где она должна была говорить с Богом публично, в холодной церкви и очень долго. То, что делала Йема, было похоже на то, как Наима играла со своими куклами, думалось ей, это было путешествие в воображаемые миры, которое могло совершиться только в тишине комнаты. Она помнит, что после этого тоже пыталась молиться. Но ничего не происходило, и она перестала.