Искусство терять - [77]

— Ты, не предавший Алжир, — кричит он прямо в полускрытое шляпой гордое лицо, — скажи-ка мне, когда ты в последний раз там был, а? Говоришь, что алжирец, а сам уже двадцать лет здесь. Почему ты себе лжешь? Потому что вернешься туда умирать? И что тебе с того? Тебя съедят алжирские черви, а ты уже и рад.

— Да, я рад! — кричит патрон, багровея. — Потому что у меня, по крайней мере, есть родина!

Хамид насмешливо хлопает в ладоши:

— А живешь ты нигде. Ты не живешь здесь, потому что отворачиваешься от всего, что происходит, ты же алжирец, и до Франции тебе нет дела. Но ты ничего не делаешь и для Алжира, потому что слишком далеко. Твоя жизнь — всегда «завтра», всегда «там»!

Патрон что-то отвечает, но Хамид его не слушает. Он нарочито отворачивается и берет валяющуюся на стойке газету. Делая вид, что просматривает ее, он устало машет рукой бармену, как будто разговор его больше не интересует. Он знает, что надо расплатиться и покинуть кафе. Но, открыв спортивную страницу, он, не удержавшись, поднимает голову и машет газетой перед носом патрона.

— Следить за результатами футбольных матчей между двумя командами из кабильской дыры с твоей парижской стойки — это, по-твоему, называется быть алжирцем?

Его и Жиля выкидывают из бара патрон с двумя вышибалами — под залпы ударов и звон опрокинутых кружек. Когда их толкают к двери, они пытаются ответить тычками через плечо, наобум. Но их бесцеремонно вышвыривают на тротуар, где мальчики, падая, цепляются за стулья. Те приземляются с металлическим грохотом, и редкие прохожие на улице ускоряют шаг. Франсуа, подбежавший им помочь, получает удар плечом в грудь и падает на двух друзей, смешно и по-детски вскрикнув.

— Твою ж мать! — орет Жиль под неожиданной тяжестью.

Когда они, постанывая, поднимаются, патрон выплескивает на них из дверей содержимое большого таза для мытья посуды. Вода серая с красноватым отливом и жирная. Мягким всплеском их окатило с головы до ног.

Мокрые и вонючие, они бредут по улицам Парижа и не могут найти бар, где бы им согласились подать последний стакан, который им так нужен. Они кружат вокруг площади Республики, идут вдоль канала Сен-Мартен, спускаются к Шатле. В ночных парках на скамейках темные силуэты, слышен шепот и звон стекла, но они боятся зайти за ограду и присоединиться к ним. На улице Сен-Дени, улице красных фонарей, их впускают в одно заведение, но наштукатуренные лица женщин в неоновом свете им противны — маски людоедок, готовых попировать. Они разворачиваются и направляются к дому Стефана. Их плечи опущены, тела сложились, как слишком долго используемая карта. Хамид украдкой поглядывает на двух друзей и не может истолковать их молчание. Слышен только шорох их подошв, которые трутся о бетон и отдирают жевательную резинку. Гаснут окна, металлические шторы опускаются повсюду на пути. Прежде чем подняться в квартиру, они садятся на ступеньки станции метро выкурить по последней сигарете.

— Знаешь, — говорит Жиль, — это все-таки круто. Ходить с тобой — значит нарываться на мордобой и от французов, и от алжирцев.

Он сплевывает на тротуар розоватую слюну, окрашенную кровью.

— Здорово повеселились!

Его блестящие глаза говорят, что это не совсем ирония.

— Горе побежденным, — лаконично комментирует Хамид.

— Горе твоей тысяче глоток, — отвечает Жиль и дает ему дружеского тычка.

— Вы придурки, — улыбается Франсуа.

От их одежды разит болоньезе и пивом, душок смешивается с запахами раскаленного асфальта и парами бензина. Они рассматривают барельефы на воротах Сен-Дени, где разыгрываются неизвестные им битвы, воспетые в камне длинными надписями на латыни. Парижской летней ночью они сидят втроем, безразличные к полученным побоям или даже, наоборот, счастливые от полученных побоев, ведь это приключение еще сблизит их, как одно из тех событий, что почти сразу превращаются в основополагающие воспоминания, и они будут рассказывать об этом снова и снова, подтверждая сплоченность группы.

• • •

Лето 72-го почти кончилось, когда Хамид встретил Клариссу. В квартире Стефана мальчики уже не разбрасывают свои вещи повсюду. Они кидают их поближе к дорожным сумкам: скоро домой. И начинают говорить о сентябре, как будто это уже завтра, а не в будущем, таком далеком, что все в нем возможно.

В этот вечер они идут на праздник, который студенты Школы изящных искусств устраивают на складе заброшенного вокзала в предместье. Под металлическими арками, в вечернем свете, таком тусклом сквозь мутные стекла, Хамид видит ее в первый раз. Ее зажал между стеной и шаткими мини-холодильниками, какой-то тип, кое-как загримированный под Уорхола, который бросает ей упреки: она-де плохая феминистка, если выбрала рукоделие, традиционно отведенное женщинам.

— Но мне это нравится… — раздраженно отбивается Кларисса.

— Все хотят тебя убедить, — отвечает псевдо-Энди.

Он продолжает доказывать ей, что она неправа, приводя массу примеров и цитат, и не замечает, что его собеседнице все скучнее. Она вертит головой, вздыхает, прикидывает, как бы выбраться из-за разноцветных холодильников, и встречает взгляд Хамида, робко крадущегося к запасам пива. И тут она улыбается ему во весь рот, отстраняет собеседника, как будто вспомнила о неотложном деле, и бросается ему на шею с возгласом: «Я тебя ждала!» Хамид принимает игру, притворяется старым другом и отводит ее подальше. Позже, когда они будут это вспоминать, она скажет с гримаской, показывающей, что сознает всю комнатную температуру такого романтизма (но все же надеясь, что он его с ней разделяет):