Искушение винодела - [4]

— Ты хочешь сказать, на следующий год? — улыбнулся ангел.

Собран покраснел до самых корней волос, его бросило в пот. Сглотнув, юноша спросил:

— А ты придешь?

— Да.

— Я читал письма Батиста и решил, что… тоже должен последовать за императором.

— Значит, быть здесь через год ты не обещаешь. Но я обещать должен.

— Наступает время больших перемен, — попытался объяснить Собран, в то же время не понимая, как объяснить важность преходящих вещей неземному созданию. И потому добавил: — Больших перемен для всей Франции.

— Для всей Франции? Странно для бургундца думать обо всей Франции.

— Ладно, так и быть. Я буду здесь, — пообещал Собран.

— Приходи сюда в ту же ночь весь остаток жизни. Обещаешь? Или это для тебя неприемлемо?

Слова ангела польстили юноше, но он-то был земной тварью.

— Что, если в это время я окажусь в другой стране? До конца жизни всякое может случиться.

Ангел пожал плечами.

— Кое в чем ты уже поклялся…

Ангел, будто хитрый священник, напомнил о принесенных свадебных клятвах: любить до конца жизни, хранить верность в богатстве и бедности, в болезни и здравии… Но все казалось легче, нежели в одну и ту же ночь каждый год приходить на это место.

— Нарушить данную тебе клятву означает навлечь на себя неудачу?

— Я же не больную свинью тебе продаю, Собран.

— Если я позволяю себе торговаться, словно крестьянин на рынке, — оскорбился юноша, — то это потому, что я и есть крестьянин.

Ангел погрузился в мысли, прикусив, словно девушка, кончик локона. Слышно было, как волосы хрустят у него на зубах. Потом он выплюнул их и произнес:

— Об удаче мне неизвестно ничего. Я не обещаю тебе наград или же кары. Потому не обещай — просто приходи.

Собран сказал, что придет. Он забыл об осторожности, об учтивости — слова ангела его тронули.

Ангел протянул руку с бокалом, и юноша наполнил его посуду по новой.

— Расскажи мне о Селесте, Сабине, Леоне, твоем брате, ушедшем к монахам, и о Батисте Кальмане, а еще — что ты думаешь об императоре.

1810 VIGNERON [4]

Собран обращался к ангелу со своим недовольством, что приносило в разговор некую изюминку, новый вкус — словно щепотка соли, брошенная в еду, которую предстоит съесть вне дома, в поле, где почти закончена жатва. Ангелу же удавалось решить или смягчить разные беды: ссоры с отцом, с братом Леоном, дурное настроение Селесты или неурожай. Собран ощущал в себе доброту и благодать заботы о будущем, ведь он воистину думал о будущем, прося совета у ангела.

До того у Собрана имелся лишь один друг, с которым можно было бы разделить бутылку вина, а потому неопытность в деле (или, напротив, предыдущий маленький опыт) несколько затрудняли общение с ангелом. Ни с одним другом Собран не общался так уважительно, подчеркнуто вежливо; ни с одним из друзей он не чувствовал во время беседы того удовлетворения и довольства, какие ощущал в присутствии ангела. Внимание ангела было приятно, но стоило самому юноше раскрыть рот, как он напоминал себе отца, когда тот обращался к графу де Вальде: о чем бы граф ни заговорил, отец, словно флюгер, послушный ветру, подхватывал тему, говоря так, как было бы угодно господину. Ту же внимательность Собран заметил и в своей речи, за что огорчался на ангела.

Собран проснулся от того, что Селеста потрясла его за плечо. Под дверью спальни он заметил мерцающую полоску света от лампы.

— Твой отец пришел, — сказала жена. — Он уже стучался.

Малютка Сабина перевернулась во сне; ее крохотная ножка вылезла из-под одеяльца и стукнулась о прутья колыбели. Собран поднялся с кровати, в темноте дотронулся до дочери — да, он все верно услышал — и подоткнул одеяльце. Стал одеваться.

Снаружи, на улице, била копытом лошадь, позвякивала упряжь.

Надев шерстяные носки и набросив на плечи шаль, Селеста сказала, что пойдет нарежет хлеба и сыра.

Внизу у очага на соломенном тюфяке сидел Леон и потирал остриженную на монашеский манер голову. Саму службу брат Собрана оставил, совершив некую непотребность, услышав о которой мать возмутилась, а отец рассмеялся (не над священниками, нет, но над самим Леоном и своей супругой, над их унижением). Вернувшись домой, Леон несколько месяцев спал на чердаке, под самой крышей, пока погода не сменилась. Когда-то они с братом делили комнату, в которой теперь спали Собран с Селестой, а их старшая сестра Софи занимала заднюю комнату, куда теперь складывали бутылки с вином. В год, когда Софи вышла замуж, Леон поступил в семинарию. В то время он был любознательным мальчиком, прилежно учился и время от времени проверял себя, отказываясь от мирского: по полгода не ел яблок (особенно в те месяцы, когда они наливались соком), хотя очень любил их, не солил еды, не укрывал шарфом головы в студеную пору.

Собран считал братца дураком и обращался с ним соответственно. Леон всегда был рад выполнить поручения отца, не роптал даже в минуты, когда отец был особенно недоволен и ворчал. До свадьбы Собрана Леона посылали на грязную, пропахшую псиной кухню к Батисту Кальману, чтобы доставить домой Собрана, упившегося бренди с другом; или в маленький домик на дороге в Алуз, у дверей которого всегда стояла герань в красном горшке, а у камина — сложенные поленья. В том домике жила молодая вдова Руло, носившая черное и вплетавшая в волосы разноцветные ленточки. Как-то раз Леон даже застал брата у очага полуголого, умывающегося, в то время как через щель в шторах над кроватью вдовы за самим Леоном следил и лыбился Батист Кальман. В комнате пахло бренди, мылом и потом. Одеваясь, Собран никуда не спешил и ничуть себя не стыдился. Однако по пути домой, стоило Леону заикнуться, будто бы отец их «не трудился над тем, чтобы построить дом, вырастить виноградники, сделать имя, наделив его честью и достоинством», Собран столкнул его в канаву и начал душить; сказал: отец не платил, а значит, никого не грабил. Более слабый Леон, задыхаясь, проговорил: «Если Кальман платит, то ты такая же шлюха, как и Анна Руло». Обозвав брата клещом, куском церковного дерьма, Собран потряс его еще немного, затем бросил и отправился дальше один.