Искушение Тьюринга - [5]

В ответ миссис Клейтон сказала, что на прошлые выходные к Тьюрингу приходил его друг доктор Ганди, и они весело провели время. А во вторник профессор пригласил в гости соседей, мистера и миссис Уэбб, которые потом – не то в среду, не то в четверг – куда-то уехали, и все опять получилось замечательно.

– Мистер Тьюринг был в прекрасном настроении и много шутил со мной.

Корелл не стал вдаваться в подробности, даже не спросил миссис Клейтон, каким образом шутил с ней хозяин. Он просто давал старушке выговориться и строчил в своем блокноте.

Монолог миссис Клейтон больше походил на речь обвиняемого в свою защиту, чем на свидетельские показания, и здесь Корелл хорошо ее понимал. Как горничная мистера Тьюринга, старушка чувствовала свою ответственность за случившееся.

Других женщин, судя по всему, в доме не было. Миссис Клейтон несколько раз упомянула лишь мать профессора Этель.

– Боже мой, что я ей скажу?..

– Пока ничего говорить не надо, – успокоил ее инспектор. – С родственниками профессора мы свяжемся в свое время. А у вас есть кто-нибудь, с кем вы намерены поделиться всем этим?

– Я вдова, – вздохнула миссис Клейтон. – Это ничего, я справляюсь…

Корелл задал еще пару вопросов, после чего они распрощались, и он побрел в полицейский участок на Грин-лейн.

***

Дождь к тому времени прекратился, чему Корелл был несказанно рад. На его памяти не случалось такого потопа. В сумерках помощник инспектора то и дело наступал в лужи. В одном из домов пела Дорис Дэй: «So I told a friendly star. The way that dreamers often do»[2]. Корелл напевал под нос, хотя песня успела надоесть ему за эту весну. Он видел фильм «Бедовая Джейн», принесший ей популярность.

Инспектор ускорил шаг, и вскоре музыка стихла в отдалении. Он посмотрел на небо, по которому, вытянувшись в линию, бежали серые тучи, и попытался сосредоточиться на расследовании. Что, кроме отсутствия предсмертной записки, свидетельствовало против версии самоубийства? Не так много.

Размышления снова увели Корелла в сторону. Воспоминания о доме доктора Тьюринга навевали на него тоску. И только страницы тетради с математическими расчетами будили воображение, словно приоткрытая дверь в лучший, неведомый мир.

Леонарду Кореллу было двадцать восемь лет. В годы войны, по молодости, он избежал призыва и теперь не мог избавиться от ощущения, что жизнь проходит мимо него.

Его карьеру в полиции можно было считать успешной. Место помощника инспектора в отделе криминальных расследований в Уилмслоу он получил сравнительно быстро. Распрощался с формой, но удовлетворения не чувствовал. Дело даже не в том, что по статусу рождения Корелл мог претендовать на большее, – скорее в увлечениях и склонностях, развившихся у него благодаря полученному в детстве образованию. И в книгах.

Мальчиком он тоже любил математические задачи и головоломки.

Корелл родился в лондонском Вест-Энде[3]. Но первые удары судьбы посыпались на его семью уже в 1929 году, во время обрушения финансовых рынков. Отец из последних сил держал марку, сохраняя хорошую мину при плохой игре, но это лишь ускорило отток денег из дома. То, что отец упорно не замечал на-двигавшейся катастрофы, сделало ее лишь более сокрушительной. Но главное – своим поведением он убедил сына в избранности семьи и в том, что тот может заниматься чем хочет. В результате надежды не оправдались, и Корелл в полной мере ощутил себя обманутым жизнью неудачником.

Мир его детства распадался на глазах. Один за другим дом покидала прислуга. Ее не осталось, когда в конце концов семья переехала в Саутпорт. Только Леонард да мать с отцом.

Потом, каждый в свой срок, ушли родители, и Корелл остался один.

Жизнь отняла у него все, но было бы несправедливым упрощением винить во всем лишь внешние обстоятельства. В конце концов, это Леонард, и никто другой, поддался романтическим иллюзиям и слишком долго смотрел на мир сквозь розовые очки.

Судьба не замедлила отмерить причитавшуюся ему долю разочарований и трагедий. И с каждым разом словно забирала часть его самого. Получалось, что молодой человек, шагавший в тот вечер по улицам Уилмслоу в направлении полицейского участка, был уже не вполне Леонардом Кореллом, а лишь тем, что от того осталось.

***

Поспешность, с какой велось расследование, удивляла его. Кто-то из управления полиции в Честере решил, что предварительное вскрытие должно быть проведено в тот же вечер и при непосредственном участии Корелла. Впоследствии эти часы вспоминались ему словно в тумане. Корелл вообще плохо переносил вскрытия. Вот и на этот раз бо́льшую часть времени он стоял отвернувшись от трупа. Это не помогало. Стук хирургических инструментов, темнота снаружи, усугубляемая засевшим в носу запахом горького миндаля, выворачивали желудок наизнанку. Что за работа, господи боже ты мой!

Когда доктор Чарлз Бёрд пробормотал: «Отравление, вне всякого сомнения, отравление…», Корелл подумал вдруг о красивой голубой краске, которой было бы неплохо выкрасить зловеще-белый интерьер прозекторской. Вопросов патологоанатома он почти не слышал. Отвечал неопределенно и односложно, чем, возможно, и спровоцировал желание доктора взглянуть на дом своими глазами. Кореллу в предстоящей экскурсии предназначалась роль гида.