Искус - [17]

— То другая дочь.

— Чем она занимается — эта?

— Катается на катке с иностранцами.

О том, как в квартиру приходил дворник-татарин и кричал Валентине: «Какой доход живешь? Что работаешь? Чем одеваешься? Буду милиция заявлять, выселять будут», а та истерично орала в ответ: «Иди доноси! Там тебя знают, а меня еще лучше» — Ксения рассказывать Милке не стала, хотя и очень любопытно все это было. Зато она представила в лицах, как вечерами на кухне, согрев чайник, голая по пояс, окатывается Валентина поочередно то холодной, то горячей водой, и, будто тараканы на сахар, на это зрелище выползают к дверям кухни либо Кока, сын Люси Андреевны, либо ее молодой муж. «Занято», — говорит Валентина, но даже не оборачивается. Хрипя от волнения, Кока начинает буровить что-то насчет общих пляжей на Черноморском побережье. Если же это не Кока, а его отчим, то разговоров никаких нет — молодой мужик просто курит и смотрит. Заподозрив неладное, выкатывается Люся Андреевна. Застав в дверях Коку, отшвыривает его. Если же это муж, он сам не спеша уходит, а Люся Андреевна хватается за чайник и грозит обварить Валентину. Огрызаясь, Валентина заканчивает свой туалет. Наутро достается за дочь уже Фадеевне. «А я ей указ, бесстыжей? — спокойно пожимает плечами Фадеевна. — Не, из Москвы не выселят». И Люся Андреевна тоже, видно, знает, что Валентину не выселят из Москвы.

Милка слушала очень внимательно и вздохнула с облегчением:

— Ах, вот оно что! — к себе Милка относилась критически, и все-таки (а может — тем более) тяжко переносила броскую привлекательность других женщин. — А отчего у нее такая синяя рожа?

Даже это умудрилась рассмотреть Милка на темной лестнице — видно, уж очень поражена была духами и шубой.

— Что ни говори, а элегантности мне не хватает, — с мученическим выражением лица сказала она часом позже. — Ты, Сенька, не смейся. Мне бы плевать на эту самую элегантность, если бы она у меня была. Я не терплю, когда у меня чего-нибудь нет и быть не может.

— Нельзя же все иметь. Если ты, например, не можешь быть великим ученым…

— Ну, это меня как раз не волнует. Это чепуха. Это бы я могла, только не хочу.

Очаровательно легкомысленна была Милка, а ведь только на привлекательность и могло опереться ее легкомыслие — жизнь у нее была совсем не легкая и под внешней беззаботностью скрывалось и мужество, и здравый смысл.

* * *

К Марфе Петровне приехал на побывку из своего разрешенного места жительства муж. Он оказался невысоким, интеллигентным, вежливым в обращении человечком. Дотошно расспрашивал Ксению о системе обучения юриспруденции, сетуя, что обучение стало поверхностным. Марфа, насмешливость которой переключилась на мужа, усмехнулась:

— Тебе твое глубокое образование помогло?

— Безусловно, — твердо ответил человечек.

— Скажите, — решилась и Ксения на вопрос, — это правда, что арестованных бьют?

— Меня не били.

— Очки разбили, только и всего, — комментировала Марфа. — Случайно. Так что он собственных ботинок найти не мог.

Взгляд ее был снисходителен — словно перед ней был ребенок, на которого она зря понадеялась, как на опору.

Муж Марфы был очень любопытен Ксении, она только боялась поддаться его чувству правоты. И как-то не находила, о чем его спросить — мешала собственная настороженность и еще, пожалуй, готовность этого человека, глядя прямо в глаза, ответить на все ее вопросы.

«Контрики» вообще занимали последнее время Ксению.

Какие-то, ещё детские, сомнения — все ли хорошо в королевстве Датском? — впервые возникли во время войны: что-то насчет врагов в самом генералитете или даже и выше, что-то насчет шпионов, проникших в следственные органы, рассказы о том, как эвакуировали госпитали в Джемушах. Потом — тот же Ким, о том, что Маяковский не покончил с собой — его убили. И вот уже наяву, в жизни — «контрики». Их оказалось вокруг неожиданно много.

Полгода вел у них семинар преподаватель истории партии, дотошный и придирчивый. Ксении он снизил отметку за перенос со строки на строку фамилии вождя, а также за то, что она написала «тов.», а не полностью «товарищ Сталин». Бдительность преподавателя была беспредельна. И вдруг он исчез. А чуть позже Петя Уралов по секрету объяснил, что бдительный преподаватель оказался не то шпионом, не то врагом народа. Наверное, так, думала Ксения, враги и должны прикрываться «сверхбдительностью».

Возвращаясь из института, Ксения каждый день проходила мимо еврейского театра, но так и не собралась сходить туда. Теперь еврейский театр был закрыт — там, оказалось, свили гнездо «контрики».

Бывший мамин пациент, старый армянин-инженер, оказался в прошлом эсером и не скрывал этого. Его даже посадили в тридцать восьмом году, но жена пошла в приемную Сталина и передала письмо, прося за мужа, когда-то начинавшего в одном кружке со Сталиным. Оганеса Ашотовича освободили и больше не трогали. Политические страсти, однако, так и остались главными в его жизни. Все вечера проводил он переворачивая кипы газет. Особые надежды возлагал на Югославию — потому, наверняка, что она пошла вразрез со Сталиным. Сталина он не уважал, хотя и был ему обязан жизнью, считал, что тот из честолюбия уничтожил не только лучших людей, но и саму память о них. Говорил, что в немногие встречи с немногими оставшимися в живых соратниками спрашивают они друг друга: об этом они мечтали? За что боролись? — и ни один из них не говорит «да». Не получилось по-ихнему, вот и не нравится, объясняла себе Ксения. А вслух спрашивала: «Вы не боитесь все это мне рассказывать, Оганес Ашотович?». «Не-э, — хитро прищуривался он. — Я таких макак, как ты, вижу с первого взгляда. А кроме того, я уже ничего не боюсь, я свое отжил. Мне бы только чего существенного не пропустить, оттого в газетах роюсь, между строк читаю».