Искус - [15]

Севка встретил ее на своем этаже.

— Зайдем в нашу каюту? — вопросительно сказал он. — Там у нас развели спор о смысле жизни. Если ты не против, можно послушать.

Вслед за Севкой Ксения протиснулась в узкую комнату. Только здесь было видно, что это все-таки надземное здание. Хотя и то сомнительно. Небо и город в окне представали безрадостными, как в дурном сне. Форточка открыта настежь, и все же в комнате пахло не то перхотью, не то потом — чем пахнет холостяцкое жилье.

— Да знаю, знаю я это все! — говорил с досадой чей-то голос.

Ксения даже не сразу поняла, кто это говорит, потому что одновременно галдело несколько человек. Но этот голос выделялся из других тоской.

— Ну хорошо, построим коммунизм, — говорил тоскливый голос. — А кому это надо? Сколько тысячелетий одно и то же!

— Почему одно и то же?

— Одной цели на всю жизнь не может быть, — повторял кто-то упорно. — Одной цели на всю жизнь не может быть.

— Не о том говорите, братцы! — звенел третий.

И снова — тоскливый:

— Главное удовольствие — плодить себе подобных!

Гвалт стоял невозможный, но тоскливого было слышно:

— Да знаю, знаю я все это: повзрослею, поумнею, буду, как все, занят, и эти мысли уйдут. Знаю…

— Слушай, Славка, — перебила его девушка, которую Ксения только сейчас заметила, — разве все так… ужасно? Слушай, даже съесть мороженое — и то радость!

Тоскливый парень угрюмо хохотнул, а Ксения недовольно сказала: «Да не о том он вовсе!», и почувствовала на себе чей-то взгляд. Она обернулась — смотревший улыбнулся ей — хитровато? вопрошающе? Черт его знает, красавчика! Она отвела глаза, раздражившись, что ее так бесцеремонно отвлекают.

В комнате орали все громче:

— Я должен учиться, работать, а потом умереть! Зачем это все?

— А как же люди умирали в революцию?

— Одной цели на всю жизнь не может быть!

Взгляд все-таки беспокоил ее. Или взгляда больше не было, было только воспоминание о взгляде? Когда она еще раз взглянула на «красавчика», глаза его были опущены, хотя улыбка в скобке жестких морщин трогала губы. Словно он или знал, что она смотрит на него, или посмеивался над всем этим разговором. Ксения отодвинулась назад, чтобы не отвлекаться.

Голоса перекрикивали друг друга:

— Не всем же быть гениями!

— Причем тут гении?

— Разве страшно умереть? Страшно умереть, не имея цели!

— Человек идет в жизни от цели к цели!

Цель, смысл. И здесь мучались тем же. И вот что — в спорах ничего не рождается, ничего не решается; они ведь почти не слышат друг друга.

Несколько раз и она вступала в разговор, и тоже все с одной и той же фразой:

— Да не о том он вовсе!

Но даже ее подзащитный не слышал ее.

Спор затих потому что кого-то позвали. Другие тоже заторопились, как бы вспомнив, что кроме туманных споров о смысле жизни, есть она сама, реальная — с неотложными делами и заботами.

Севка провожал ее. На лестнице — не их ли поджидая? — стоял «красавчик»: невысокий, узкий, светлые глаза, правильное лицо, хотя и не очень заметное — несколько женственное лицо, при всей его твердости и насмешливости. Дождавшись ее взгляда, он улыбнулся — но даже в улыбке не расслабился его небольшой своевольный рот. Инглиш-красавчик, адью вам с кисточкой!

На улице после общежития были неожиданно нежный свет и воздух. Пахло весной.

— Понимаешь, — говорил братец, — хлопцу нужна великая цель на всю жизнь…

— И даже больше! — весело отозвалась Ксения.

— Во-во! — принял ее замечание за поддержку Севка. — Даже не на всю жизнь, а на тысячелетия. Ему говорят — это утопия…

— А кто он, этот утопист? — перебила Ксения. Севкин арифметический ум мало интересовал ее.

— Славка-то? С закидонами мужик. Мечтает о великой цели, а сессию тянет еле-еле.

— А этот красавчик, что стоял на лестнице?

— Виктор Барадулин, что ли? Какой же он красавчик? А вообще башковитый парень, в двух институтах учится. Честолюбивый? Наверное, кто его знает. У него какая-то своя компания.

Поговорили о новостях из дома.

Возвращаясь под кров Марфы Петровны, Ксения думала о самоуверенном красавчике Барадулине и тоскливом парне Славе, о споре. Почему это, думала она, так подавляет людей, от Екклесиаста до Людвига, мысль о смерти? Смерть — не аргумент. Вот именно, не аргумент. Дело же не в смерти. Если знать, что есть смысл, тогда смерть не так уж много значит, прав этот Слава. Все дело в том, есть смысл или нет. Если знать точно, что смысл есть и ты звено в его осуществлении, тогда смерть ничуть не страшна. Смерть не страшна тому, кто часть дороги. А если точно знать, что смысла нет, то тоже — что же страшного в смерти? Прожить весело жизнь — ни для чего, это ведь тоже весело! — и умереть весело, потому что так ли уж велика разница между жизнью и смертью, если смысла все равно нет? Страшно единственное — умереть, так и не узнав! Умереть, ошибаясь, например. Смерть страшна только одним: что, может быть, смысл есть, а ты умрешь, думая, что его нет. И почему, почему человек так хочет знать? Зачем, если не может? Для этого — именно, для этого! — Бог у Толстого и в библии: чтобы знать то, что человек не может узнать за свою куцую жизнь. Бог — держатель смысла. «На тебя уповаем, господи!». И живут, уповая, выполняя заветы из века в век, ожидая, что в награду Господь им откроет смысл. Но вот они выполнили, — считают, что выполнили, — заветы Бога и что настало время Господу открыть им смысл. Они не уверены, что могут требовать, но не в состоянии больше ждать: