Увидали упряжку Копья дети Ворона, сбежались. Спрыгнул Искра с нарты — мать увидел, а она — его.
Подбежала, обняла, нюхать стала — глаза, волосы:
— Вернулся, мой оленёнок, мой огонёк, мой желанный, светлый, тёплый, вернулся! — и отстранилась. — Уже не младенцем — юношей пахнет от тебя.
Тронула пальцами татуированную щёку, подняла голову за подбородок, заглянула в глаза:
— Ты ли это, Искра? Ворон тебя отметил, огонь отметил — глаза отца у тебя, повзрослел ты. Помнишь ли меня, шаман?
Искра руки её взял, прижал ладони матери к своим щекам:
— Почему так говоришь, мама? Каждую минуту о тебе помнил. Очень хотел домой, только ведь нельзя было мне — сама знаешь.
Смотрела на него Ранняя Заря гордо и грустно:
— Смотришь, как взрослый, говоришь, как взрослый. Вырос. Без меня вырос.
Улыбнулся Искра:
— С тобой. В снах приходил к тебе.
Тёрся щекой о ладонь матери, пальцы её обнюхивал — и думал печально: «Тяжело будет мне дома свой путь в серых снегах протаптывать. Копьё не любит камланий, боится полётов — а что же с мамой будет? Улечу — перепугаю её, от страха она мешать будет мне, себе повредит, мне повредит… Как же помощи ждать от мамы, от доброй женщины, от слабой женщины?»
Руки её отпустил, с нарты мешок взял, развязал:
— Подарок тебе, мама.
Вздох прошёл по толпе детей Ворона — и ахнула Ранняя Заря: на руки ей легли невесомые шкурки, драгоценные шкурки. На белый туман песцового меха — главное чудо, чёрно-серебряное, мерцающее, переменчивое, невероятное — бесценный мех седой лисы. Окунулась Ранняя Заря лицом в мех, как в облако:
— Неужели ты их добыл, Искра? Ты — настоящий охотник, Искра!
Усмехнулся Искра чуть заметно, тихо сказал:
— Настоящий шаман, мама. Совсем не охотник. Шаман.
И тут же рядом рассмеялся старый Тальник сухим смешком:
— Что ж, Искра, значит, не самоловом поймал песцов и лису, а люди тебе шкурки принесли? Дело шамана — читать следы во тьме да лучший мех требовать за это!
Слова эти бросили Искру в жар — стыда, только другого стыда. Стыда за чужие дела.
— Келе мне указали, где самоловы насторожить, — сказал Искра горько. — Чем я тебя обидел, Тальник, что ты в моих словах, будто в бисерном шитье, узелки ищешь?
Прищурился Тальник:
— Сам ты себя шаманом назвал. Ждали мы защитника и богатыря из огня и солнечного света, а явился шаман, что сам, по доброй воле, в темноту ушёл едва ли не с младенчества. Сколько не рисуй перьев на себе — до солнца тебе не подняться, шаман, и рядом с Вороном не летать. Чему же учил тебя Копьё? У Гнуса бы поучиться тебе.
Вздохнул Искра — и обиду вдохнул, так глубоко, как мог:
— Деда моего, Тихую Птицу, видно, забыли уже?
Ответил Камень, хмуро:
— Отчего — забыли? Хорошо помним — не даёт он забыть о себе. Обещал медведей своих к нарте привязать, а сам отпустил. Рыщут медведи его по тундре, наших оленей давят — только и ждём, что за людей примутся вот-вот. Добрый шаман, говоришь? При жизни. Если нам повезёт.
Поразился Искра:
— Как же так? Я же сам видел…
И Высокая Сосна хмыкнул:
— Вот где беда. Ты видел одно, Гнус видел другое, Тихая Птица видел третье… Бродите во мраке, шарите ощупью — а кто из вас видит правду? Тихая Птица был белый шаман, Гнус — чёрный, и скрыть этого не хочет, а нам-то какая разница? Если келе Тихой Птицы на оленей нападают, а Гнус их отгоняет — кто тут прав? Гнусу уже последнее отдали мы — лишь бы повального мора оленям не было… но долго ли он будет медведей Тихой Птицы на привязи держать?
Оглянулся Искра потерянно.
Вот же они, у нарты, медведи Тихой Птицы. Громадные тени вьюги, на солнечном свету их еле видно: один сидит, лапу с железными когтями вылизывает себе ледяным языком, второй прилёг, как уставший пёс. Оба — кровь Искры пробовали, оба — на него взглянули покорно. И медвежонок-метель у ноги жмётся — всегда его Искра чувствует, или совсем рядом, или за стенкой тордоха. При нём ведь, при Искре, дед медведей своих от последнего своего жилища отвязал. Или у Тихой Птицы ещё медведи были?
А люди увидали, что растерян Искра, почти испуган. Растерялся — значит, виноват?
Мама, ворох шкурок прижав к себе, взглянула на Тальника умоляюще, на Камня — беспомощно. Тоже вину чувствует?
— Ты сходи, Искра, — Камень сказал, — к стойбищу Чёрной Скалы, богатого человека. Что увидишь? А чаек увидишь. Чайки над дохлыми оленями кружатся. Но Чёрная Скала голодать не будет, даже если сотня оленей падёт у него. А мы?
Поднял Искра голову:
— Беда, — сказал тихо. Но твёрдо. — Беда, конечно. Но почему ты в этой беде деда моего обвиняешь?
— И тебя, — сказал Высокая Сосна. — Послушали мы Тихую Птицу — зря, тебя от келе прятали — зря. Беду вы принесли. Если бы не Гнус, была бы нам всем погибель.
Стоял Искра в кругу родичей — один, только медвежонок ему ногу и бедро холодил. Стоял Искра, смотрел в лица — и не знал, что сказать.
Прав был дед — беда. А что Искре теперь делать с этой бедой?
И тут сказал Копьё:
— Враньё это. Искра жизнь мне спас, смерть прогнал от меня. И вам беды не будет от него. Забыли уже, как Искра от вас боль отводил?
И на Тальника посмотрел — а Тальник голову опустил:
— Дык это… есть скоро нечего станет нам…
— Ну да, — Копьё бровью повёл. — А виноват в том шаманчик, которого семь вёсен в стойбище не было. Умно говоришь ты и дельно, старик.