Искажение - [16]

Он вернулся к камерам в метро. Коржиковой на месте не было. Горчинский немного побродил с камеры на камеру, так нигде ее не найдя. Нашлась Катя Коржикова неподалеку от входа в метро сидящей на скамейке в компании рыжей.

– Сегодня был удачный день. Люблю, когда дорога заканчивается не только у тех, кто купил проездной, но и у тех, кто рядом с ними, – поймал Горчинский с микрофона телефона рыжей.

– Это как? – спросила рыжая, достав из сумочки электронную сигарету.

– Сложно объяснить, но сегодня именно так. Ладно, Тань, я пойду.

– До завтра.

– До завтра.

К метро Коржикова не пошла, а закружилась в бессмысленном и, как теперь казалось Горчинскому, зловещем танце.

Горчинский не стал провожать ее до дома, сразу подключившись к камере, смотрящей на окно кухни. На кухне горел свет. Горчинский подумал, что Коржикова забыла выключить, когда уходила на работу, но заметил движение. Горчинский приблизил изображение. Человек в шляпе поставил на стол что-то похожее на небольшой флакон духов. Делал он это медленно, даже картинно, специально для Горчинского. Поставив флакон, он отдернул руку, будто тот был горячим, и посмотрел в окно на Горчинского. Горчинский так и почувствовал, будто между ними не было призрачного, но огромного расстояния, камеры, серверов и кабелей. Ни губ, ни носа не было на лице человека в шляпе, только глаза – черные, без зрачков. Незнакомец пошел к двери. Горчинский переключился на камеру в подъезде. Дверь открылась, но из нее никто не вышел. Горчинский не стал искать человека в шляпе по камерам. Он уже знал, что, если тот захочет, искать будет не нужно.

В подъезде появилась Катя Коржикова. Она вошла в квартиру, не смутившись, что дверь нараспашку, и тут же в нетерпении поспешила на кухню. Увидев флакон на столе, она шумно выдохнула, словно опасалась не обнаружить его. Положила тут же новую стопку проездных карт «Тройка» и ушла в другую комнату переодеваться.

Спустя пятнадцать минут она вернулась на кухню, села за стол, открыла флакон, промочила ватную палочку и, мазнув проездной «Тройка», прошептала: «Одна последняя дорога». Взяла другую: «Одно бесконечное путешествие». Еще одну: «Счастливого пути». Горчинский отключился от системы.

Утром, когда солнце слегка коснулось неба, человек в шляпе разбудил Горчинского своим молчаливым присутствием. Он, как всегда, ждал под балконом. Система была включена. Горчинский увидел, что активна камера на Теплостанском холме.

Чудовище было на месте. Теперь у него был торс. Без рук, без головы где-то там над кучевыми облаками. Горчинский не мог видеть на такой высоте, тем не менее видел, словно и там все утыкано камерами. В чудовище не было жизни, в его венах текла смерть. Горчинский видел искаженные лица и обезображенные тела, казалось, что внутри монстра бесчисленные души стремятся вырваться наружу, задыхаются и кричат, но здесь, над облаками, было тихо. Там, внизу, у ног чудовища, еще спала рваным сном Москва. Ей снился будущий день с теми же заботами, что и вчерашний, с той же суетой, буднегамом, счастьем и трагедиями – жизнегоготом.

Четвертое окно

Жара сгустилась в мед. Хотелось грозы, хотелось дождя, чтобы смыл с города липкость и эту густь, но беременное июлем лето капризничало и глотало мед, не запивая ничем. Казалось, от жары поплыли линии домов, исчезли углы, в звуках срезались верха, остались только хрипловатые глухие басы, а люди стали похожи на старую диснеевскую анимацию – слишком плавные, гуттаперчевые и плоские.

Горчинский вышел из дома в поисках грозы. Глянул на синее как пламя газовой плиты небо без единого намека даже на облака, не говоря о тучах, и прошептал: «Сегодня обязательно будет гроза».

На жаре ему чудился запах подгнившего и протухшего. Горчинскому казалось, что гроза просто обязана быть, чтобы электричеством молний обеззаразить воздух, избавить город и Горчинского от этого запаха. «Или это чудовище на Теплостанской возвышенности подгнивает и гниль слышно даже здесь? Почему они все этого не чувствуют? Привыкли? Или я схожу с ума? Или эта мерзость просочилась через пакеты Ваксы-мусорщика?» – думал Горчинский. Он шел сквозь людей – не мимо, не вместе с ними, Горчинский шел сквозь улицы и дома, сквозь потоки машин и запах разложения, такой естественный и гармоничный на этой жаре. Горчинский шел, пока не посерело небо, будто стало одной бесконечной тучей.

Треснуло, бахнуло, ухнуло. Полыхнуло голубым по серому, грохнуло. Зашумело, зашелестело, хлестануло сверху острой водой отвесно и тут же наискосок. Смешалось, понеслось, забурлило. Закружилось все разом, и раскололось небо, смывая с города наваждение. Исчез запах. Резко прорезались углы, прямые, горизонтали и вертикали. Разбавленный водой мед жары смешался с грязью, исчез в ливневках. «Еще», – прошептал Горчинский и увидел ветер. Ветер срывал и разбрасывал. «Еще!» – закричал Горчинский, и все успокоилось.

Город блестел, свежий и помолодевший, озорной и косматый, босой и нелепый. «Все. Теперь точно загорится. Закончился дождь», – сказала, проходя мимо Горчинского, старуха своему внуку. Тот держал ее за руку и намеренно пытался идти как можно медленнее. «Зачем гореть, ба?» – сквозь слезы спрашивал он старуху. Горчинский не расслышал, что она ответила, и подключился через телефон к системе.