Искатель, 2018 № 09 - [26]

— Что же вы, бороды, навесили мне монастырские четки? — спросил Ванька, задыхаясь. — Никак желательно вам, чтобы я для вас муки намолол?

— Нам желательно тебя, вор и святотатец, в сырую землю уложить. А стул потаскаешь, пока мы передохнем и перекусим.

В двери повернулся ключ. Ванька понял, что попал в капкан. Забьют бородачи до смерти, а ночью — камень на шею, да и в Волгу на дно. Товарищи так и не узнают, куда он пропал. Нужно спасаться. И ничего толковее не придумаешь, как старую свою песню спеть. Однажды ведь уже выручила. Он прислушался: шум ярмарки доходил сюда только как неясный. Понятно почему комната была глухой, без окон, такие на селе называли повалушами. Выходит, надо прорываться в светлицу, где его взяли. Оттуда народ услышит, куда денется.

Изловчился Ванька и принялся потихоньку себя вместе с креслом к двери перетаскивать. Дверь наружу открывается, потому как только ключ заскрипит и замок сработает, надо кресло изо всех сил толкать на дверь, в ланке за что ни помадя цепляться и орать что есть силы.

Задуманное ему удалось, а бородачи, такой прыти от пленника не ожидавшие, подрастерялись и даже дверь в ряды не закрыли. Посему на Ванькин крик сразу собрались зеваки, а он снова набрал воздуху и завопил еще пронзительнее:

— Слово и дело!

Бородачи явно перепугались. Главное оружие самого злого из них — кочерга — осталось в повалуше, а спиной, позволяя оглушить себя какой-нибудь иной подручной железякой, пленник к ним не оборачивался.

— Слово и дело!

Зеваки заполнили уже весь ряд у лавки. Задние давили, и несколько человек неволею оказались внутри, а впереди — толстая девка, должно быть, горничная, с живым петухом под мышкой; она беспрестанно лузгала семечки, и ясно было, что зрелище человека, прикованного к креслу, ужасает и развлекает ее, все равно как созерцание бородатой бабы в ярмарочном балагане.

— Слово и дело! Зовите солдат, убивают! — Ванька скорчил толстой девке страшную рожу, но отвлекся он напрасно: едва успел заметить, как летит к нему над полом носок жирно блестящего под пылью сапога…

Очнулся он уже на извозчике, между двух давешних купцов. Руки связаны, затылок и подбородок раскалываются от боли.

— Куда везете, бороды? — спросил Ванька, и сам не услышал своего голоса. Его замутило, он еле успел повернуться, чтобы блевануть не на ватную задницу извозчика, а в колени одному из купцов.

…Ванька открыл глаза. Липу было холодно, ледяная вода текла за шиворот. Сидел он, по-прежнему связанный, на мокром табурете. Человек в красной рубахе, выплеснувший на него ведро воды, был, понятно, палач, а седой офицер в драгунском мундире — наверняка полковник Редькин, в этом году командированный из петербургской Тайной канцелярии на Макарьсвскую ярмарку, чтобы навести наконец здесь порядок. Слухи о его медвежьей хватке и жестокой справедливости вызывали боязливое восхищение нестрого населения ярмарки. Полковник стоял у стола, а в правой его руке, опирающейся на столешницу, Ванька с облегчением увидел свой паспорт. Не выбросили, бороды…

— Очухался? Что имеешь заявить, вор, об умыслах против ее царского величества или членов ее августейшей семьи, об оскорблении царского имени и титула, о государственной измене?

— Меня, ваше высокоблагородие, эти раскольники-бородачи, по ничтожной вине захватив, били железною кочергою, к тяжкому стулу приковали и хотели живота совсем лишить. Вот я и крикнул, желая прибегнуть под защиту высшего закона… Смилуйтесь, ваше высокоблагородие!

— То есть ты, — полковник близоруко подносит прямо к глазам Ванькин паспорт, — Иван Осипов сын, зряшно выкрикнул: «Слово и дело». За такое положено наказание.

— Разве сие зряшно, ваше высокоблагородие? Я же тоже ведь не таракан какой, а Российской державы подданный, царствующего града Москвы, как прописано в паспорте моем, посадский житель.

— Подданный, вот оно что… Так, может быть, ты и присягу государыне императрице принимал?

— Токмо по тогдашнему малолетству не принимал, ваше высокоблагородие, — ответил Ванька, благоразумно решив скрыть, что в те поры пребывал к тому же в крепостном состоянии.

— Так-так… А скажи мне, российский подданный, если селяне поймали конокрада и тут же повесили, они правильно поступили?

— Это посмотреть надо, кого повесили. Если цыгана взяли с поличным, так тут ошибки быть не может, а если своего паренька, след разобраться.

— Цыгана правильно, говоришь, повесили? Так вот, поясню я тебе, Ивашка, хотя и не обязан всякой воровской сволочи пояснения давать, что как человек я поступок с тобой купцов-колокольщиков вполне одобряю. Если бы все честные российские граждане так воров привечали, ваша порода сидела бы но своим малинам, боясь нос высунуть. Ты же дерзко в их лавку проник и серебряный оклад Одигитрии похитил.

Ванька затравленно огляделся. Спасения не было. Не человек это, а машина бездушная…

— Я не хотел красть иконный оклад! Я думал, что в кульке у них серебряны копейки! — в отчаянии завопил Ванька.

— Достаточно, — тихо сказал полковник, и Ванька понял, что пропал. — Пиши, Федоров: Ивашку Осипова, московского посадского человека, за ложное «Слово и дело государево» водить к огню и на дыбу, пока не скажет всей правды. За святотатственную кражу подлежит, по «Уложению», сожжению на костре; за доказанный умысел грабежа — наказанию кнутом и каторгой. До суда держать опасно, в кандалах ручных и ножных, посадить в каменный мешок. На дыбу молодца, а я сейчас вахмистра пришлю, чтобы допрос снимал.