Искания - [9]

В душе

    несмытым почерком,

как неотступно –

      с летчиком

опасный

    шар земной.

5

Я сижу

   перед коньяком

угрюм,

   как ворон в парке.

Полная рюмка.

      Календарь.

Часы

   и «паркер».

Срываю

   в январе я

листок стенной тоски,

а снизу ему

     время

подкладывает листки.

Часы стучат,

      что делать

минутам утрат?

Целый год

     девять

утра.

Рюмку пью

     коньячную,

сколько ни пью,

      она

кажется

    бесконечною –

опять полна.

Опрокинул зубами,

        дна

не вижу,

    понял я –

опять она

полная.

А «паркер»,

     каким пишу –

чернил внутри

      с наперсток.

Пишу –

   дописать спешу,

чернил не хватает

         просто!

Перу б иссякнуть

       пора

от стольких

     строк отчаяния,

а всё

  бегут

     с пера

чернила

   нескончаемые.

6

Я курю,

   в доме

      дым,

не видно

   мебели.

Я уже

   по колено

      в пепле.

Дом

  стал седым.

Потолок

   седым затянулся.

А папироса –

     как была,

затянулся –

     опять цела.

Свет погашу –

      не гаснет!

Сломал часы –

      стучат!

Кричу: –

   Кончайтесь насмерть!

Уйди,

    табачный чад!

Закрыл глаза –

       мерцает

сквозь веки

    в жизнь

        дыра!

Весь год сорвал! –

       Конца нет

листкам календаря.

7

Так к мальчику

      рубль пригрелся –

вот же он!

     Не кончается!

Покупок гора

      качается:

трубы,

    гармошки,

         рельсы.

Вещей уже

     больше нету,

охоты нет

    к вещам.

А надо –

    монету

в кармане

      таща,

думать о ней,

     жить для нее:

это ж рубль,

     это ж мое!

8

По сказке –

    мальчик юркнул

в соседний дом

и скинул куртку

с карманом

     и рублем.

Руки сжал,

домой побежал,

остановился,

      пятится:

к мальчику –

      рубль,

серебрян и кругл,

катится,

   катится,

        катится…

Поэма о роботе

(1934)

Здравствуй, Робот, –

никельный хобот,

трубчатым горлом струящийся провод,

радиообод,

музыки ропот –

светлым ванадием блещущий Робот!

Уже на пижонов

   не смотрят скромницы,

строгие жены

   бегут – познакомиться.

У скромных монахинь

   в глазах голубых

встает

   многогранник его головы,

никто не мечтает

   о губ куманике,

всех сводит с ума

   металлический куб,

кольчуг – алюминий

   и хромистый никель

и каучук

   нелукавящих губ.

Уже Вертинский

   томится пластинкой,

в мембране

   голосом обомлев,

и в «His Maisters Voice»[3]

   под иголкой затинькал

Морис Шевалье

   и Раккель Меллер[4]:

– В антенном

   мембранном

       перегуде,

            гуде,

катодом и анодом

        замерцав,

железные

    поют

      и плачут люди,

хватаясь за сердца…

   Электроды

      в лад

   поют о чудах

      Робота,

   свет наплечных

      лат,

   иголка,

      пой:

   «Блеск

      магнитных рук,

   игра

      вольфрама с ко́бальтом,

   фотофоно[5],

      друг,

   о Робот

      мой!»

И дочки пасторов

   за рукодельем,

когда в деревне

   гасятся огни,

мечтать о женихах

   не захотели –

загадывают Робота

   они:

   рукою

      ждущей

   на блюдце

      тронуты

   в кофейной

      гуще

   стальные

      контуры…

Все журналы рисуют

   углы и воронки

золотым меццо-тинто

   в большой разворот:

эбонитный трохей

   и стеклянные бронхи,

апланаты-глаза

   и желающий рот.

   Шум растет

      топотом,

   слышен плач

      в ропоте

   (пропади

      пропадом!).

   Все идут

      к Роботу,

   клином мир

      в Роботе,

   все живут

      Роботом!

1

Весь в лучах,

   игрой изломанных,

озаренный ясно –

тянет Робот

   из соломинки

смазочное масло.

Отвалился, маслом сытенький,

   каракатицей,

в пальцах

   шарики в подшипниках

перекатываются.

И окно

   в лицо спокойное

от рождения –

бросило

   тысячеоконное

отражение.

И светит медный мир в мозгу

   катодно-ламповый,

стук-стук-тире

   стекает с губ,

с холодных клапанов.

Берет газету Робот

с неслышным треском искр,

и буква

   входит в хобот,

оттуда в фотодиск,

на пленку,

   в хобот снова,

и узкий свет горит,

свет

  переходит

      в слово,

и Робот говорит:

   Лон –

   дон.

   Лорд

   Гор –

   дон

   Овз –

   билль

   внес

   билль

   о уууу…

   о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,

и Робот

   в алых «ауу!..» стихий,

скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины

в Роботе скрепками тихими

всажены

   в зажимы

комплексные рифмы.

Элемент

   коснется слова

         «день» –

и выскакивает

      «тень»,

электроды

    тронут слово

         «плит» –

и выскакивает рифма

         «спит».

А слова остальные

проходят

   сквозь нитки стальные,

и на бумаге

    строчек ли́нийка –

автоматическая

       лирика:

   «Сегодня дурной

      день,

   кузнечиков хор

      спит,

   и сумрачных скал

      сень

   мрачней гробовых

      плит».

И вдруг

   ему взбредет уснуть –

в приемник

   наплывает муть,

и ток

   высокой частоты,

и сон

   высокой чистоты.

И в ухо

   чернотелефонное

и в телевидящий

   зрачок

всплывает

   небо Калифорнии,

снег,

   Чарли Чаплин

   и еще –

киножурнал,

   петух Патэ

и пенье флейты

   в слепоте.

Дождем

   частя,

эфиром

   пронесен

в шести

   частях

полнометражный

   сон.

И во сне

   смеется Робот

        механический,

грудь вздымая,

   как кузнечный мех (анический)

с сонных губ

   слетает в хобот

         смех (анический).

Робот спит,

забыв стихи и книги,

Робот спит

бездумным сном щенка.

Только окна

отражает

нике –

  лированная щека.

Приборы теплятся едва,

свет погасить в мозгу забыли…

И ноги

   задраны,

       как два

грузоавтомобиля.

2

Стальной паутинкой –

   радиомачта.

Граммофоны.

   Пластинки.

Трансляция начата.

Роботу шлет

   приказания все

в синем шевьотовом