Искания - [11]

щекой ощутить

   ферросплавные плечи.

   Захочу,

     заведу,

   и нежный

     гагачий

   в пастушью

     дуду

   запоет,

     догадчив,

   склонившись

     антенной,

   он чудный,

     он тенор…»

   Она видала видики,

   но жить с живыми стало впроголодь,

   и лапу

   лучшей в мире выделки

   рукою замшевой потрогала.

Каждый – Робот – проверен – и вышколен,

Х-образная – грудь – широка, –

   № и серию

      вписывая

       в книжку,

   Шнайдер

      обходит

         строй сорока.

– Мерцает – утроба – кишечником – трубок,

– шарниры – колесики – ролики – стук.

– Напра – во, ать – два – повернулись – угрюмо

– светло-зеркальные – сорок – штук.

   – Дайте-ка

     общий выдох и вдох! –

   кинул механику

      роботов бог,

   и разом

     сорок резиновых легких

   охнули в хоботы: «Хайль! Гох!»

А леди мечтает:

   «Захочу – научу,

и Робот, грубый,

   жестокий такой,

повалит меня

   дивану в парчу

душить

   ревнующей рукой.

И после,

   блестя синевой под утро,

сентиментальный Робот

оперным тембром

   гудит в репродуктор:

„Твой

   до гроба…“»

А Шнайдер,

   рукой оттопырив ухо:

«Вот этот вздохнул

   немножечко глухо!» –

сказал и обмер,

   дорожка по коже,

как будто паук

   пробежал рукавом, –

грустно стоит

   на других непохожий

Робот

   номер сороковой.

Пульсирует веною,

   странный что-то,

что-то неверное

   в низких частотах.

Сгорбился Робот,

   вымолвить силится,

не может ожить,

   и стрелка на «стоп»,

и около рта

   морщинка извилистая

(может – небрежность,

   а может – скорбь…).

Светится в прорезях

   лампа сквозная,

и чудится Шнайдеру –

   он по-людски

смотрит презрительно:

   «Я тебя знаю…» –

и тихо пульсируют

   сталью виски.

   Завитковый

     соленоид

   зеленеет

     локоном,

   и лицо его

     стальное

   худобою

     вогнуто.

   По резине

     глянцевой

   у немого

     рта

   тонко

     жилка тянется,

   будто

     доброта.

И Шнайдеру страшно:

   – Выгнать!

   Испорчен! –

Отходит под стражей

к Роботам

   прочим…

Повернули тумблер

   в латах,

между глаз –

вынули

   аккумулятор,

свет погас.

Ни тепла,

   ни рокота,

ничего

   особенного:

вон выносят Робота

забракованного.

Уже –

   ни стихов,

       ни пенья,

         ни гуда,–

и, отражая мерцание звезд,

цельностальное

       зеркальное чудо

«Бюссинг» повез.

5

Зал гремит от топота:

  что ни шаг –

        залп!

Тридцать девять Роботов

  покидают

       зал.

Сплавом стали с ко́бальтом

  клещи

     свисли.

Тридцать девять Роботов

  на работу

     вышли.

Чтоб парламент пеплом вытлел,

  рейхстаг

     сжечь.

В Спорт-Паласе черный Гитлер

  держит

     речь.

Блещут фонодугами

  никельного

     сверка,

зашагали слугами

  Гуго –

     Гугенберга.

Пролетает морем синим

  пылью

     пар,

облит синим керосином

  Фили –

     ппар[6].

Черной свастикой железо

  на

    щеке,

страшной цепью танки лезут

  на

    Же-Хе.

Отливает маслом потным

  морды

      сталь –

глядя дулом пулеметным,

  Робот

     встал.

6

Среди старья –

  развинчен

     и разверчен,

развороченный,

  как труп,

     кошмар, –

забракованный

  за нечто

     человечье,

Робот,

  брошенный,

     лежит плашмя.

Робот мертв.

  Ржавеют валики.

Ненужный Робот

  в грязном стоке

под грудой жести

  спит на свалке.

На нем цветет

  узором окись…

Кто б

  знал!..

Вороны,

  каркая,

     над свалкой пролетали,

и мимо –

  так как пищи не увидели.

А мелкие,

  блестящие детали

раскрали

  юные радиолюбители.

Медь зеленеет

  и пятнится,

        как

осенний мох

  под палою березою.

И чудный панцирь

  разъедает рак,

железный Cancer –

  трупная коррозия…

Осколки ламп

  раскинуты пинком,

и руки врозь,

  забывшие о жесте…

Спи, Робот,

  спи,

    прикрытый,

       как венком,

обрезками

  консервной

       жести!

7

Запахом пороха

  воздух тронут.

У пулеметов

  лежим по два.

Траншеями изморщинен фронт.

  Высота 102.

Темнеет.

  За спиной – Республика.

Шинель у ног.

Комрот молоденький

  (три кубика)

глядит

  в бинокль.

И в шестикратных

  два круга

в деленьях накрест

  вплыл курган.

Сначала

  туманен и матов,

резче,

  и вблизился в круг

рак

  в защитных латах,

вытянув

  лопасти рук.

Сумерки. Холм извилист…

Из-за пригорка

  вылез,

сузив мерцанье линзы,

вытянув черный хобот,

глянув глазами слизней,

стопочервячный

  Робот.

– Встааа-вай!..

– К пулеметам!..

  (А вы пока

телефонируйте в штаб полка:

у речки Суслонь замечен отряд

бронированных, страшного роста;

ждем приказаний…)

С кургана

  подряд

приподымались

  количеством до́ ста

вооруженные

  до подошв,

лоб

  по графам размечен.

Птица упала

  с облака в рожь,

в обмороке

  кузнечик.

В атаку ли

   ринуться?

Ждать?..

  Наступать?..

– Прицел одиннадцать!

  Це-лик пять!..

Из-за кургана

вполоборота

выходят,

   баллонами

      плечи сутуля.

Очередь грохота…

  Не берет пуля…

Пружиня в рессорах,

       пулей не тронуты,

как ящеры

     в проволочном лесу,

пошли – гипнотически – двигаясь – роботы,

свинцовые

     лапы

       держа

         на весу.

– Орудия… огонь! –

  шарахнулся взвод.

Шепот цепочкой: «Лечь…»

Но и снаряд

  отклоняется от

странно мерцающих плеч.

Идут,

расползается газовый запах,

идут

на гусеничном ходу.

Как паровозы на задних лапах,

идут,

несут беду.

Слизисто сиз люизит[7],

полполя дыханием выжгли.

Маску сжимая, шепчет связист;

– Телефонограмма…

Держитесь…

Вышли…

Сейчас… (захрипел).

Из Бобриков

  вылетели,

запрятавши в сталь

  дизелей сердца,

из куска монолитного

  будто вылитые,

топыря когти

  хватательных цапф,