Искания - [8]

какою силою взрывною

   ты брызнешь?

Быть может, это соль земного, –

   вблизь губы, –

меня опять любовью новой

   в жизнь влюбит!

Моя волна

Нет, я совсем не из рода раковин,

вбирающих моря гул,

скорей приемником четырехламповым

назвать я себя могу.

Краснеет нить кенотрона хрупкого,

и волны плывут вокруг,

слегка просвечивает катушка Румкорфа

в зеленых жилах рук.

Но я не помню, чтоб нежно динькало,

тут слон в поединке с львом!

Зверинцем рева и свиста дикого

встречаются толпы волн.

Они грызутся, вбегают юркие,

китайской струной ноют,

и женским плачем, слепым мяуканьем

приходит волне каюк.

Но где-то между, в щели узенькой

средь визга и тру-ля-ля –

в пустотах

    ёмких

       сияет

          музыка,

грань горного хрусталя.

Но не поймать ее, не настроиться,

не вынести на плече…

Она забита плаксивой стройностью

посредственных скрипачей.

Когда бы можно мне ограничиться

надеждой одной, мечтой –

и вынуть вилку и размагнититься!

Но ни за что!

Ты будешь поймана, антенна соткана!

Одну тебя люблю.

Тебя, далекая, волна короткая,

ловлю, ловлю!

Боль

Умоляют, просят:

        – Полно,

выпей,

   вытерпи,

        позволь,

ничего,

    не будет больно… –

Вдруг,

   как молния, –

         боль!

Больно ей,

      и сразу мне,

больно стенам,

      лампе,

          крану.

Мир

  окаменев,

жалуется

     на рану.

И болят болты

      у рельс,

и у у́гля в топках

         резь,

и кричат колеса:

        «Больно!»

И на хлебе

     ноет соль.

Больше –

      мучается бойня,

прикусив

    у плахи боль.

Болит все,

    болит всему,

и щипцам

    домов родильных,

болят внутренности

         у

снарядов орудийных,

моторы у машин,

        закат

болит у неба,

      дальние

болят

   у времени века,

и звон часов –

      страдание.

И это всё –

     рука на грудь –

молит у товарищей:

– Пока не поздно,

       что нибудь

болеутоляющее!

Нет золушки

Я дома не был год.

   Я не был там сто лет.

Когда ж меня вернул

   железный круг колес –

записку от судьбы

   нашел я на столе,

что Золушку мою

   убил туберкулез.

Где волк? Пропал.

   Где принц? Исчез.

   Где бал? Затих.

Кто к Сказке звал врача?

   Где Андерсен и Гримм?

Как было? Кто довел?

   Хочу спросить у них.

Боятся мне сказать.

   А все известно им.

Я ж написал ее.

   Свидетель есть – перо.

С ней знался до меня

   во Франции Перро!

И Золушкина жизнь,

   ее «жила-была» –

теперь не жизнь, а сон,

   рассказа фабула.

А я ребенком был,

   поверившим всерьез

в раскрашенный рассказ

   для маленьких детей.

Все выдумано мной:

   и волк, и дед-мороз…

Но туфелька-то вот

   и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.

   И мне встречался маг.

Я любоваться мог

   хрустального горой.

И Золушку нашел…

   Ищу среди бумаг,

ищу, не разыщу,

   не напишу второй.

Случай с телефоном

Жил да был

     Телефон

Телефонович.

Черномаз

    целиком,

вроде полночи.

От него

   провода

телефонные,

голосами

    всегда

переполненные.

То гудки,

   то слова

в проволоке узкой,

как моя голова –

то слова,

    то музыка.

Раз читал

    сам себе

новые стихи я

(у поэта

   в судьбе

есть дела такие).

Это лирика была,

мне скрывать

      нечего –

трубка

   вдруг

      подняла

ухо гуттаперчевое.

То ли

  ловкая трель

(это, впрочем, все равно), –

Телефон

    посмотрел

заинтересованно.

Если

  слово поет,

если

   рифмы лучшие,

трубка

  выше

     встает –

внимательней слушает.

А потом уж –

      дела,

разговоры

      длинные…

А не ты ли

     была

в те часы

    на линии?..

Неразменный рубль

(1939)

1

Был

  такой рубль

неразменный

      у мальчика:

купил он

  четыре мячика,

гармошку

  для губ,

себе ружье,

  сестре куклу,

полдюжины

  звонких труб,

сунул

  в карман руку,

а там

  опять рубль.

Зашел в магазин,

       истратил

на карандаши

       и тетради,

пошел

   на картину в клуб,

наелся конфет

       (полтинник за штук;

сунул

  в карман руку,

а там

  опять рубль.

2

Со мной

    такая ж история:

я

  счастья набрал

        до губ,

мне

   ничего не стоило

ловить его

    на бегу,

брать его

    с плеч,

снимать

    с глаз,

перебирать

     русыми прядями,

обнимать

   любое множество раз,

разговаривать с ним

          по радио!

Была елка,

  снег,

  хаживали

  гости.

Был пляж.

  Шел дождь.

  На ней был плащ,

и как мы

  за ней ухаживали!

Утром,

  часов в девять,

гордый –

  ее одевать! –

я не знал,

  что со счастьем делать

куда его девать?

И были

  губы – губы!

Глаза – глаза!

И вот я,

  мальчик глупый,

любви

  сказал!

– Не иди

  на убыль,

не кончайся,

  не мельчай,

будь нескончаемой

у плеча моего

  и ее плеча.

3

Плечо умерло.

      Губы у́мерли.

Похоронили глаза.

Погоревали,

     подумали,

вспомнили

  два раза́.

И сорвано

  много дней,

с листвой,

  в расчет,

в итог

  всех трауров по ней,

а я еще…

Я выдумал

   кучу игр,

раскрасил дверь

       под дуб,

заболел

    для забавы гриппом,

лечил

   здоровый зуб.

Уже вокруг

    другие

и дела

   и лица.

Другие бы мне

    в дорогие,–

а та –

  еще длится.

Наплачешься,

     навспоминаешься,

набродишься,

     находишься

по городу

    вдоль и наискось,

не знаешь,

    где находишься!

Дома

   на улице Горького

переместились.

      Мосты

распластались

      над Москвой-рекой,

места,

   где ходила ты,

другие совсем!

      Их нету!

Вернись ты

      на землю вновь –

нашла бы

    не ту планету,

но ту,

   что была,

       любовь…

4

Ровно такая,

     полностью та,

не утончилась,

       не окончилась!

И лучше б сердцу

       пустота,

покой,

   устойчивость!

Нет – есть!

     Всегда при мне.

           Со мной.