Искандер-наме - [49]

Стоном узников горьких в темнице глубокой,

Той лампадой михраба, что в выси далекой,

Всей нуждой в молоке истощавших детей,

Знаньем старцев о немощи старых костей,

Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых

Только скорбь, унижением странников хворых,

Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,

Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,

Неусыпностью добрых, помогу дающих,

Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,

Тем страданьем, которое рушит покой,

Беспорочной любовью, блаженной тоской,

Побеждающим разумом, — смертным и бедным,

Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,

Каждым словом той книги, что названа «Честь».

Человечностью той, что у доблестных есть,

Тою болью, с которой о ранах не ропщем,

Тою раной, что лечат бальзамом необщим,

Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь

Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,

Громким   воплем безмерной, безвыходной муки

В дни, когда протянуть больше не к кому руки,

Правдой тех, чей пример благочестья высок,

Откровеньем, которое слышит пророк,

Неизбежной дорогой, великим вожатым,

Помогающим смертным, тревогой объятым,

Тою дверью, земли отстраняющей ложь, —

Той, которою ты вслед за мною уйдешь,

Невозможностью видеть мне лик твой незримый,

Невозможностью слышать твой голос любимый,

Всей любовью твоей, — да продлится она! —

Этой немощью, — всем да не снится она! —

Сотворившим и звезды, и воды, и сушу,

Давшим душу и вновь отнимающим душу, —

Развернув этот шелк в почивальне своей,

Ты не хмурь, о родимая, черных бровей,

Не грусти, не надень похоронной одежды,

На удел бытия вскинь бестрепетно вежды,

Скрой рыданья свои, что сыновний венец,

Вспомни то, что и солнцу наступит конец.

Если был этот мир не для всех скоротечным,

Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным.

Но ведь не жил никто бесконечные дни.

Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни!

Если все ж поминальной предаться ты скорби

Пожелаешь, — ты стан свой в печали не горби,

А в обширном чертоге, где правил Хосрой,

С угощеньями царскими стол ты накрой.

И созвавши гостей во дворце озаренном,

Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным, —

Пусть вкушают все то, что на этом столе,

Те, у коих нет близких, лежащих в земле.

Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,—

Обо мне, о родная, предайся печали,

Но увидев, что яства отвергли они, —

О лежащем в земле ты печаль отгони.

Обо мне не горюй, подошел я к пределу.

К своему возвращайся печальному делу.

Можно долго по жизни брести дорогой,

В должный срок все ж о камень споткнешься ногой.

Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго:

Десять лет иль сто десять, — различья немного!

Мчусь я в восемь садов. Бестревожною будь!

Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь.

Почему не предаться мне радостной доле?

Почему не воссесть мне на вечном престоле?

Почему не стремиться мне к месту охот,

Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод?

Пусть, когда я уйду из прекрасного дома,

Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома.

Пусть, когда мой Шебдиз, в звездной выси края

Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья!

Волей звезд я унесся из тесной ограды.

Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!»

Царь письмо запечатал и в милый свой край

Отослал, и забылся: направился в рай.

В ночь до самой зари все стенал он от боли,

Днем страдал венценосец все боле и боле.

Снова ночь. В черный саван простор облачен.

Небосвод — под попоною черною слон.

Солнце лик свой, укрытый за мрака краями,

Стало горестным стоном царапать ногтями.

Звезды ногти остригли в печали, — и мгла

В серебристых ногтях над землей потекла.

Царь свой лик опустил; царь склонился на локти,

И вдавила луна в лик свой горестный ногти.

Всю полночную мглу тканью сделать смогли

Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли.

Яд смертельный, добытый из глотки Зенеба,

В горло месяца влили, не слушаясь неба.

Государь изменился; печалью томим,

Смертный час он увидел над ложем своим.

Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом,

От кипения крови покрылся он потом.

Смертный миг отобрал черноту его глаз.

Погасил его свет, наступал его час.

Изнемог он душой, и душа улетела:

Срок пришел для души, поспешавшей из тела,

С благодатной улыбкой, стремясь к забытью,

Возвратил он создателю душу свою.

Так легко он угас в тьме мучительной ночи,

Что сей миг пропустили взирающих очи.

Птица быстрая тотчас взлетела туда,

Где приметила свет неземного гнезда.

Много мудрых. Но мудростью даже бескрайной

Овладеть невозможно великою тайной.

Если знающий вник в суть неведомых дел,

Почему сам себе он помочь не сумел?

Царь покинул свой дом в мире темном и бурном

И престол свой поставил в пределе лазурном.

Много благ от него видел горестный свет,

Но обиду и зло дал ему он в ответ.

Уходя за завесу, овеянный славой,

Все ж он лютой земли суд изведал неправый.

Хоть устал он душой, по дорогам спеша,

Новый путь обретя, торопилась душа.

Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого,

Слал он вести; текли они снова и снова.

Почему же, отправясь в безвестность, не смог

Хоть бы весть ан прислать с неизвестных дорог?

Да! Ушедшие вдаль из-под синего крова

Забывают все тропы звучащего слова.

Если б знать нам о том, что укрыто от глаз,

О таимых путях мой поведал бы сказ.

Искендера цветок, достигавший лазури,

С древа царского пал от негаданной бури,