Искандер-наме - [38]

Он склонился к земле: был учтив он, и встарь

Не один неред ним восседал государь.

Подозвал его царь тихим, ласковым зовом,

Осчастливив его государевым словом.

Так сказал Искендер: «Между гор и долин

Много сказов живет. Расскажи хоть один.

Я напастью измучен и, может быть, разом

Ты утешишь меня многомудрьш рассказом».

«О  возвышенный!  — вымолвил пастырь овец. —

Да блестит над землею твой светлый венец!

Да несет он твой отблеск подлунному миру!

Дурноглазый твою да не тронет порфиру!

Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.

Почему твою душу сдавила тоска?

Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,

Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».

Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти

Нужный корень хотел на словесном пути,

А не тратить речей о небес благостыне

Иль о битвах за веру, как житель пустыни.

Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.

И когда был пастух извещен о Луне,

До земли он вторично склонился и снова

Он молитвы вознес благодатное слово.

И повел он рассказ: «В давних, юных годах

Я Хосроя служил и, служа при царях,

Озарявших весь мир ярким праздничным светом, —

Тем, которым и я был всечасно одетым,

Знал я в Мерве царевича. Был его лик

Столь прекрасен! А стан — словно стройный тростник.

Был красе кипарисов он вечной угрозой,

А ланиты его насмехались над розой.

И одна из пленительниц спальни его,

Та, что взору являла красы торжество,

Пораженная сглазом, охвачена жаром,

Заметалась в недуге настойчивом, яром.

Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.

Ни одно из лекарств не сумело помочь.

А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:

Трепетал кипарис, будто горькая ива.

Увидав, что душа его жаркой души

Будто молвила смерти: «Кто мне поспеши!»

И стремясь не испить чашу горького яда,

На красотку не бросив померкшего взгляда,

Безнадежности полный, решил он: в пути,

Что из мира уводит, покой обрести.

За изгибами гор, что казались бескрайны,

Был пустыни простор, — обиталище тайны.

В ней пещеры и бездны. По слову молвы,

Там и барсы таились и прятались львы.

В этой шири травинку сыскали б едва ли,

И Пустынею Смерти ее называли.

Если видел на свете лишь тьму человек,

В эту область беды он скрывался навек.

Говорили: «Глаза не узрели доныне

Никого, кто б вернулся из этой пустыни».

И царевич, теряющий розу свою,

Все хотел позабыть в этом страшном краю.

Но смятенный любимой смертельным недугом,

Был царевич любим благодетельным другом.

Ведал друг, что царевич, объятый тоской,

Злую смерть обретет, а не сладкий покой.

Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,

На царевича меч свой занес он с отвагой.

И   не узнанный им, разъяренно крича,

Он свалил его наземь ударом сплеча.

Сбив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,

На царевича лик он метнул покрывало.

И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,

На коне он домой с ним направился вскачь.

А домой прискакав, что же сделал он дале?

Поместил он царевича в темном подвале.

Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,

Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.

И царевич, злосчастный, утратив свободу,

Только хлеб получал ежедневно и воду.

И бессильный, глаза устремивший во тьму,

С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,

Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.

Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?

А царевича друг препоясал свой стан

В помощь другу, что страждал, тоской обуян.

Соки трав благотворных раздельно и вместе

Подносил для целенья он хворой невесте.

Он избрал для прекрасной врача из врачей.

Был в заботе о ней много дней и ночей.

И от нужных лекарств лютой хворости злоба

Погасала. У милой не стало озноба.

Стала свежей она, как и прежде была.

Захотела пройтись, засмеялась, пошла.

И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,

Стала роза искать утешителя сердца.

Увидав, что она с прежним зноем в крови

Ищет встречи с царевичем, ищет любви, —

Друг плененного, в жажде вернуть все былое,

В некий вечер возжег в своем доме алоэ.

И, устроивши пир, столь подобный весне,

Он соперницу роз поместил в стороне.

И затем, как слепца, он, сочувствуя страсти,

Будто месяц изъяв из драконовой пасти,

Сына царского вывел из тьмы. С его глаз

Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.

Царский сын видит пир, кравчих, чаши и сласти,

И цветок, у которого был он во власти.

Так недавно оставил он тягостный ад,

Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!

Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!

Но об этом рассказывать было б не к месту».

И когда царь царей услыхал пастуха,

То печаль его стала спокойна, тиха.

Не горел он уж тяжким и горестным жаром,

Ведь вином его старец попотчевал старым.

Призадумался царь, — все творят небеса…

Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.

Возвещали царю: миновала угроза,

Задышала свободно, спаслась его роза.

И пастух пожелал государю добра.

А рука Искендера была ль не щедра?

* * *

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом,

Мы поведать могли бы подобным рассказом.

От благих наши души сияньем полны,

Как от блеска Юпитера или луны.

Распознает разумный обманные чары.

Настоящие вмиг узнает он динары.

Звуку чистых речей ты внимать поспеши.

В слове чистом горит пламень чистой души.

Если в слове неверное слышно звучанье,

Пусть на лживое слово ответит молчанье.

СОЗДАНИЕ ПЛАТОНОМ НАПЕВОВ ДЛЯ НАКАЗАНИЯ АРИСТОТЕЛЯ