Искандер-наме - [37]

Тронул кудри царя, над Владыкою стоя,

И когда их волну он откинул с чела,

Мягко речь государя к нему потекла:

«Если тайну ушей, скрытых этим убором,

Ты нескромным своим разгласишь разговором,

Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму,

Что не скажешь с тех пор ни словца никому!»

Мастер, труд завершив под блистательным кровом,

Позабыл даже то, что владеет он словом.

Словно умысел злой, помня царский завет,

Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет.

Но душой изнывая, он стал желтоликим.

Ибо тайна терзает мученьем великим.

И однажды тайком он ушел из дворца.

В степь он вышел, мученью не зная конца.

И колодец узрело несчастное око.

И сказал он воде, что темнела глубоко:

«Царь с большими ушами».

Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова.

Он вернулся к двору, иго сбросивши злое,

И хранил на устах он молчанье былое.

Все же отзвук пришел. Из колодца возник,

Тем словам откликаясь, высокий тростник;

Поднял голову ввысь, а затем воровскою

Потянулся за сладостно-тайным рукою.

Вот однажды пастух шел дорогой степной

И увидел тростник над большой глубиной.

И нехитрый пастух срезал это растенье,

Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье.

Ни с какою тоскою не стал он знаком,

И себя он в степи веселил тростником.

В степи выехал царь свежим утром, — и трели

Услыхал в отдаленье пастушьей свирели.

И, прислушавшись, он услыхал невзначай,

Что над ним издевается весь его край.

Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе:

«Царь с большими ушами» — звучало в напеве.

И Владыка великий поник и притих,

Не вникая в напев музыкантов своих.

И, позвав пастуха, растревоженный крайне,

Царь узнал от него о пастушеской тайне:

«Словно сахарный, сладок зеленый тростник.

Он в степи из колодезной глуби возник.

Я изранил его. Мой поступок не странен.

Он не стал бы играть, если б не был изранен.

Он бездушен, но в нем жар пастушьей души.

В нем звучит мой язык в молчаливой глуши».

Искендер удивился рассказу такому

И коня тронул в путь в направлении к дому.

И, войдя в свой покой, он промолвил:

«Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей.

И сказал государь, потирая ладони:

«Говори. Все узнать я хочу у тихони.

Ты кому разболтал мою тайну? Я жду.

Чей обрадовал слух на свою же беду?

Если скажешь, — спасти свою голову сможешь,

Если нет, — под мечом свою голову сложишь!»

И решил брадобрей, слыша царскую речь,

Ко спасенью души своей правду привлечь.

И, склонясь и о роке подумавши строгом,

Он сказал Властелину, хранимому богом:

«Хоть с тобою мной был договор заключен,

Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,—

Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову,

Лишь колодцу поведал я тайну цареву.

От людей уберечь эту тайну я смог.

Если ложь я твержу, да казнит меня бог».

Чтоб словам этим дать надлежащую веру,

Доказательств хотелось царю Искендеру.

И сказал он тому, кто в смущенье поник:

«Принеси из колодца мне свежий тростник».

И свирель задышала, — и будто бы чудом

Вновь явилось все то, что таилось под спудом.

И постиг Искендер: все проведает свет.

И от света надолго таимого — нет.

Он прославил певца и, творца разумея,

Сам томленья избег и простил брадобрея.».

Жемчуг выдадут глуби и скроется лал

Не навеки: взгляни, он уже запылал.

В недрах прячется пар. Но в стремлении яром

Он гранит разорвет. Все покроется паром.

СКАЗАНИЕ ОБ ИСКАНДЕРЕ И МУДРОМ ПАСТУХЕ

Приходи, о певец, и зарею, как встарь,

Так захмеэ роговым ты по струнам ударь,

Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали

Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

* * *

Так промолвил прекрасный сказитель былой,

Не имеющий равных за древнею мглой:

В румском поясе царь и в венце из Китая

Был на троне. Сияла заря золотая.

Но нахмурился царь, наложил он печать

На улыбку свою, ей велев замолчать.

Обладал он Луной, с солнцем блещущим схожей,

Но она в огневице сгорала на ложе.

Уж мирских не ждала она сладостных чар,

К безнадежности вел ее тягостный жар.

И душа Искендера была уж готова

Истомиться от этого бедствия злого.

И велел он, исполненный тягостных дум,

Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.

Может статься, что ими отыщется мера

Исцелить и Луну и тоску Искендера.

И наперсники власти, заслышавши зов,

Притекли под ее милосердия кров.

Сотворили врачи нужных зелий немало,

Все же тело Луны, изнывая, пылало.

Рдело красное яблочко, мучась, горя.

В мрачной горести хмурились брови царя.

Был он сердцем привязан к пери луноликой,

Потому и томился в тревоге великой.

И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, —

Будто кровля являла спокойствия дол.

Обошел он всю кровлю и бросил он взоры

На окрестные степи и дальние горы.

И внизу, там, где степь расстилалась тиха,

Царь увидел овец, возле них — пастуха.

В белой шапке, седой, величавый, с клюкою

Он стоял, на клюку опираясь рукою.

То он даль озирал из конца и в конец,

То глядел на траву, то глядел на овец.

Был спокойный пастух Искендеру приятен, —

Так он мудро взирал, так плечист был и статен.

И велел государь, чтобы тотчас же он

Был на кровлю к престолу царя приведен.

И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым

Пастуха, осененного царским призывом.

И когда к высям трона поднялся старик,

Пурпур тронной ограды пред смертным возник.

Он пред мощным стоял Искендеровым валом,

Что о счастье ему говорил небывалом.