Ищи себя, Громов - [11]

— Моржом — раз! — сказал Саша. — Два — играть в теннис. Знать несколько языков — это три. Уметь водить машину. Шикарно танцевать. И вообще — быть джентльменом.

— Ничего не умею, — сказал Дымшиц.

— Жаль, — сказал Саша.

Вот тип, а?!

— О, забыл! Вот балда! Бокс! Ну, конечно! Ещё мужчина должен уметь боксировать, классно драться и вообще ничего не бояться.

Завёлся он от своего выступления — дальше некуда. Но я не смотрел на него. Когда он сказал про бокс и про «ничего не бояться», я тут же поглядел на Тому, она отвернулась, значит, сама глядела на меня, понятно… ну, конечно, что же тут думать, ясно что она знала про мою драку с Бочкиным и что я убежал — тоже знала и, само собой, была совершенно уверена, что я струсил. Она так думает. Пусть. Самое главное, что я-то знаю, что это не так.

Но всё равно с этого момента со мной что-то случилось. Мне и раньше было не по себе, а теперь совсем. Все опять стали пить, кто шампанское, кто лимонад, этот Вербицкий в белом свитере рассказывал что-то невероятно смешное, а Тома смеялась громче всех. «Красивая», — подумал я, И вдруг Рыбкина тихо сказала мне:

— Это ты её пригласил?

— Нет, — сказал я. — Не я. Кого, Тому? Нет, не я.

— Ведь ты про неё расспрашивал, когда мы дежурили в классе? Про неё?

— Да, — сказал я. Я вдруг обозлился. — Про неё. Про неё! Ну и что? А пригласил её не я.

— Не верю, — сказала Рыбкина. — Не верю. Кто же тогда? Если не ты.

— Сестра, — сказал я. — Вот кто. Это её подруга.

— Не верю, — сказала она. — Не верю, чтобы Тома дружила с девчонкой из младшего класса.

«Сейчас заплачет», — испуганно подумал я, глядя на Рыбкину.

— Ну и не верь, — сказал я. — Ты Зику не знаешь. Она, если захочет, кого угодно с собой подружит.

— Не верю, — сказала, Рыбкина. — Я домой сейчас уйду.

А я молчал. Что-то со мной всё же случилось. Все кругом галдели, а я молчал, и так было долго, и Рыбкина сначала сидела тоже молча, а потом пошла домой, она сказала, что ей ещё уроки делать, и ушла, я ничего ей не говорил, пока она одевалась, и пока она быстро сбегала по лестнице вниз, я молчал, потом я крикнул: «Рыбкина!» Но мне никто не ответил…

12

Я неожиданно заболел, совершенно внезапно.

Как только прозвенел звонок с последнего урока и учитель арифметики вышел из класса, я быстро пошёл к двери, и Кудя закричал:

— Гром! Гром! Портфель забыл!

Я вернулся к своей парте, и тут вдруг Бома сказал басом на весь класс… Как раз тихо было почему-то.

— Во Гром бегает, даже портфель бросил. Ты чего, Гром? Тебя что — бьют, что ли?!

Вот — сразу же, в тот же момент подумал я, а кругом было тихо, — вот, теперь ничего уже не поделаешь, хочешь не хочешь, а ничего поделать уже нельзя. Бочкин — это одно дело, а Боб Макаров — совершенно другое. Бочкин просто завёлся. А Бома — совсем другое дело. Боме я не нравился, неизвестно почему. Бома бил меня, когда мы играли в футбол на заливе, да, бил. Бома при всех сейчас намекнул, что я трус и убежал тогда, потому что испугался Бочкина. Бома — враг, и тут уж ничего не поделаешь. А самое главное — он здоровый, никого не боится и думает, что все боятся его и что я его боюсь, а поэтому можно меня оскорблять, да, оскорблять…

Всё это пронеслось у меня в голове за какую-то тысячную долю секунды, или миллионную, не знаю. В классе было тихо, все ещё сидели, потому что всё произошло очень быстро. Бома стоял у самой стенки, в конце прохода, у своей парты… Такие подлецы, как он, всегда почему-то садятся на последнюю парту, я заметил.

Я медленно пошёл к нему в полной тишине, ещё не зная, что именно я скажу ему, но я уже шёл, потому что теперь, после того как он это сказал, ничего уже поделать было нельзя. Может быть, он изменился в лице? Или побледнел? Ведь он не ожидал ничего подобного. Хотя вряд ли. Скорее всего, он удивился. Но я не смотрел на него и ничего не видел, я шёл, опустив голову, и какие-то мелкие, колючие жучки, какие-то молекулки волнами пробегали у меня по спине и затылку.

Я остановился и тут же понял, что ничего не скажу ему, а просто… и вдруг неожиданно для себя сказал:

— Бедный Макаров. Ноль.

Кажется (я вспомнил это потом), он хихикнул басом. Я попал ему кулаком в живот, точно в живот. Сзади него была стенка, лететь ему было некуда, или дело было в другом, не знаю, драться я не умею, но он сполз вниз по стенке прямо на пол. Все в классе (я вспомнил это уже после) ахнули и сразу же ещё раз, я думаю потому, что дверь в класс скрипнула, отворилась (это я расслышал), и вошла Евгения Максимовна. Бома как раз поднимался с пола.

Я повернулся (тогда-то я и увидел, что это вошла Евгения Максимовна) и, глядя на неё, прошёл к своей парте. Я видел, как её глаза стали темнеть, всё темнее и темнее и превратились в чёрные.

Она села, а я остался стоять, глядя в пол.

— Идите все домой, — сказала она. — До свиданья.

Я стоял и слушал, как все уходят из класса, — лёгкий топот ног и шёпот, после топот ног по коридору, всё тише и тише, а я всё стоял и глядел в пол.

Наконец топот смолк.

— Ты ударил Макарова? — спросила Евгения Максимовна.

— Да, — сказал я и посмотрел на неё. Глаза её так и были чёрными.

— Пошли, — сказала она.