Исчезновение Залмана - [9]

Первыми останавливали взгляд усы. Его усам завидовали многие. Усы у Павла были казацкие, черные с проседью, шириной в два пальца, словно бочарный обод, усмиряющий непокорные доски. Потом глаза: крупные, глубоко посаженные, воловьи. Глаза мерцали на густо исчирканном морщинами лице, словно колодцы-двойники в августовской степи. Увлекшись разговором – а он всегда увлекался, – Павел распахивал глаза, и морщины разбегались, как степные ящерки, исчезая за буграми бровей. Еще выделялись парящие над столом руки, крупные, с темными волосками на запястьях и серебристыми ладонями. И голос, его необыкновенный голос. Сначала вспоминались раскаты грузинского многоголосия. Густые и тяжелые, но в то же время с надломом, происходящим от сплава любви с ожиданием разлуки, замешанной на молодом вине. Потом приходил в голову хохляцкий, «выйди, коханая, працею зморена, хоть на хвылыночку в гай», переливистый лукавый напев. И еще нижегородский басок, скачущий и дребезжащий пилою. И даже что-то шаляпинское, вбивающее в спинки стульев и сгоняющее хмель.

Как это случилось, что в тот вечер в начале апреля 1981 года Павел вдруг, неожиданно для всех, запел сибирские острожные? Было ли это заранее подготовлено хозяевами? Или кто-то из сидевших рядом остряков раззадорил Павла? Склонив голову, отгородившись от всего застолья частоколом мощных пальцев и раскачиваясь из стороны в сторону, словно обезумевший маятник, он пел малопонятные присутствующим песни про воров и разбойников. На пение из кухни пришла теневитая жена Павла и привалилась к спине мужа. Устав слушать, люди начали переговариваться через стол, отбрасывая от себя бередящие свинцово-серые слова песен. Павел продолжал петь и раскачиваться. Среди всего застолья был лишь один человек, который по-прежнему вслушивался в пение, – тринадцатилетний сын Штоков Кирилл. Песня оборвалась, Павел поднял голову, и Кирилл увидел раздавленные слезинки вокруг его глаз. Потом все заворочали стульями, заговорили громко и с облегчением, стали расходиться. Столовая Штоков опустела.

За столом остались Павел с женой Аленой, усаженной на стул и уснувшей, и Кирилл. Гости шумно собирались в прихожей, а Шток подавал пальто и своим профессорским голосом отвешивал дамам прощальные комплименты. Его жена убрала посуду и бутылки со стола, потом внесла поднос с саксонским чайным набором и двумя десертами: шарлоткой и творожным медовиком. Чашки были тонкие, прозрачные, как руки дремлющей Алены. Жена Штока разливала чай и приговаривала:

– Все вдруг разошлись, ну да ладно, будем одни чаевничать.

Кириллу не терпелось задать Павлу вопрос, но он был мальчик воспитанный и не хотел встревать, выжидал момент. Наконец, собравшись с духом, Кирилл выпалил:

– Дядя Павлик, а откуда вы знаете столько воровских песен?

Павел оскалил нижние зубы, отхлебнул чаю, проглотил кусок шарлотки и стал рассказывать, долго и путано, как после института два года проработал в Сибири на железнодорожной стройке.

– Мы снимали полторы комнаты у одного старика. Он когда-то беглых каторжников кормил, укрывал. Они ему песнями платили – больше нечем было.

Потом Павел стал вспоминать довоенное сталинское детство, потом войну и ближнюю эвакуацию, а потом возвращение в Москву в 1944-м. От усталости или от перевозбуждения он перескакивал то с 1939-го на 1944-й, то с 1944-го на 1949-й. Потом он совершенно позабыл о вопросе мальчика и принялся с новым оживлением рассказывать о лете 1945-го.

– Слушай, старик, – Павел обратился к Кириллу, – тебе отец рассказывал про лето сорок пятого, про экспериментальный лесной лагерь?

– Нет, не рассказывал, дядя Павлик, – ответил Кирилл. Орешинки его глаз бегали взад-вперед от Павла Лидина к отцу. – Пап?

– Ну да, Кира, было такое дело, – произнес Шток, кривя губы. – Только рассказывать нечего. Мне там было плохо. Холодное лето выдалось. Помню это вечное ощущение влажных штанов и рубах.

– Пап, ты поэтому мне никогда не рассказывал про этот лагерь?

– Сын, я, право, не знаю. Ну да, наверное, поэтому. У меня, знаешь ли, остались не самые прекрасные впечатления от этого лагеря. Но вот дядя Павлик, судя по всему, до сих пор о нем вспоминает. Павлик, ну расскажи мальчику. А я, если что, внесу коррективы.

– Что ж, – Павел улыбнулся, будто не замечая привычного сарказма Штока, и продолжил рассказ, обращаясь главным образом к Кириллу. – Так вот, представь себе, весной сорок пятого нас отбирали из всех школ внутри Бульварного кольца. Отбирали учителя физкультуры, самых крепких. Заставляли подтягиваться и лазать по канату. Нам с твоим папахеном только тринадцать исполнилось, но мы уже были ростом как сейчас, почти метр восемьдесят пять. И подтягивались раз двадцать.

– Ну, положим, не двадцать, – поправил Шток. – Давай уж без диких преувеличений. Десять, от силы пятнадцать.

– Ладно, пятнадцать, не суть. Так вот, отобрали нас человек пятьдесят пацанов, первого июня посадили в автобусы и отправили. Лагеря никакого там и в помине не было. Но красота и тишь невообразимая. Берег озера. Бор сосновый. Черника, грибы. А мы-то голодные, сам понимаешь, война… Лагерь построили сами. Палатки поставили. Жратвы у нас с собой было только пара мешков картошки и небольшой запас круп. Но никакого там мяса или лярда. Лагерь-то был экспериментальный. Кто-то в гороно придумал, что чем держать парней в городе все лето, лучше отправить на природу. Так что пришлось самим добывать себе пропитание. Озеро было под ногами, и мы рыбачили все время. Рыбы тогда было в озерах и реках страсть как много, наплодилась в войну. На рыбу мы выменивали в окрестных деревнях мед, сало, молоко – своих мужиков в деревнях не хватало, одни старики, дети да калеки. В общем, жрали вот так!