За ужином Элен была весела, как всегда, — и в тот вечер Рикарди было тяжело видеть это. Элен всегда была такой с Рикарди, он почти не видел ее другой и не знал, что дома она и говорила, и вела себя не так, как здесь; когда она приходила к Рикарди, она, казалось, менялась даже физически, становясь мягче и меньше, делаясь почти неузнаваемой; у нее менялся даже голос: он точно свежел и углублялся, как будто каждая минута ее пребывания с Рикарди была первой минутой ее радостного волнения. Рикарди помнил, что в начале их знакомства она показалась ему слишком сдержанной, — но это было только в день их первой встречи; и когда Рикарди увидел ее второй раз, она уже так же говорила и смеялась с теми же интонациями в голосе, которые он вспоминал, засыпая и невольно улыбаясь, — как потом, как всегда. Они сидели за ужином: вдруг потухло электричество и сделалось темно. Рикарди перестал видеть Элен, и на секунду его отделила от нее темнота, и Рикарди подумал, что очень скоро он совсем уже больше не увидит ее, как не видит сейчас, — и когда он, невольно повысив голос, сказал: — Элен! — то сам удивился изменившемуся звуку этого имени, которое зазвучало сразу как-то по-иному. — Не бойся, — ответила она, — я не исчезла в темноте. Ты думал, что меня больше нет? Я здесь. — Но Рикарди не произносил ни слова. — Что с тобой? — тревожно сказала Элен, и в эту минуту зажглось электричество, и она увидала побледневшее лицо Рикарди и его темные глаза. — Ничего, — сказал он, улыбнувшись. — Я не должен ей говорить этого, — думал он, — это было бы слишком ужасно. Возможно, даже вероятно, что она не заразилась от меня, — и зачем ей знать это? — Он решил ничего не говорить ей, но ему трудно было выполнить свое решение, не выдавая себя, и тогда он сказал Элен: — Ты помнишь, как я пел тебе итальянские песенки, когда ты приехала ко мне в гости в первый раз? Хочешь, я буду тебе петь то, что я никогда не исполняю на эстраде? — Она ничего не ответила ему, только сжала его руку.
И здесь же, не вставая из-за стола, на котором продолжали лежать приборы и тарелки с недоеденными кусками, Рикарди, глядя на трансваальский цветок, стал петь Элен вполголоса наивные и почти забытые им мелодии, которые он пел много лет тому назад. Обладая абсолютным слухом и чудовищной, почти нечеловеческой музыкальной памятью, Рикарди знал все, что слышал в своей жизни: он помнил наизусть любую оперу, любой мотив, он пел на пяти языках, и репертуар его был необычайно обширен. — Вот, Элен, — говорил он, — я спою тебе сейчас немецкий романс: в одном месте его, обрати на это внимание, вдруг начинает как будто струиться вода; это романс о русалке.
Элен слушала его, не отрывая глаз от его лица; ей и до сих пор его искусство казалось изумительным и неисчерпаемым. Она слышала Рикарди много раз и во всякой обстановке, но запас его музыкальных богатств был, действительно, настолько неистощим, что она находила всегда новые вещи, которых он еще не исполнял. Он пел ирландские песни, похожие одновременно на разговор и на плач, и русские романсы, про которые он говорил, что в них его голос теряется, точно проходя сквозь темноту и даль, и потом опять появляется, ослабевающий и прозрачный, как звон снега в сильный мороз, он пел английские мотивы, мотивы страны Элен, которые она слышала в детстве, пел французские рифмованные строки о женщинах и о любви и итальянские, удивительные по количеству голосовых изменений, арии.
Было уже очень поздно. — Ну, Элен, я спою тебе еще одно, — сказал Рикарди, — последнее: это французский романс, который я давно люблю.
— И он запел:
Plaisirs d'amour ne durent qu'un moment,
Chagrins d'amour durent toute la vie.
Элен неподвижно сидела на своем месте: трансваальский цветок стал расширяться и увеличиваться в ее глазах и закрыл собой изменившееся лицо Рикарди. Рикарди замолчал; и, видя, что Элен не начинает говорить, он сказал: — Элен, ведь я забыл самое главное: я спою тебе сейчас колыбельную, ты почти спишь. — Нет, — сказала Элен, — но я думаю: что я могла бы сказать после твоего пения и как? Мне сначала казалось, что я просто необразованна и не знаю нужных слов; а теперь мне кажется, что просто таких слов вообще нет. Но ведь пишут же музыкальные критики? — Они пишут глупости, Элен, — засмеявшись, ответил Рикарди, — ты гораздо лучше их понимаешь музыку. Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой? — Нет, — ответила Элен, — сэр Джордж (это было имя ее мужа) улетел в Лондон; не правда ли, как смешно, что он улетел, — точно злой волшебник из Андерсена? Я не хочу ехать домой. Ты мне будешь петь колыбельную, как ты обещал, — только совсем тихо. — Хорошо, — сказал Рикарди, — но только сэр Джордж не похож на волшебника: разве волшебники носят монокли?
Этой ночью Рикарди говорил Элен:
— Элен, ты чувствуешь движение времени? Смотри, я только что сказал эти слова, и их уже нет.
— Ты можешь их повторить.
— Да, Элен, но они будут другими. Ведь ушли не только слова, ушло то, что их вызвало к жизни; от него оторвался маленький кусочек, оно стало чуть-чуть меньше, почти незаметно, но этого кусочка уже нет. И то, что вызывает к жизни мои слова, все время уменьшается и делается тоньше. Элен, ты помнишь «La peau de chagrin»?
