Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [45]

Он ходил в сорочке, застегнутой на все пуговицы под горло, под мышкой у него торчал портфель, в голове звучали мелодии, а дома ждала прекрасная Мария Павловна. Сколько грязных конвертов облизал своим языком композитор из Харькова, чтобы наглухо заклеить бумажный пакетик и сделать его непроницаемым для вражеских глаз? Надо сказать, что теснота мелкочиновничьего кабинета сначала поразила, а затем обрадовала молодого Исаака. В ней не было месту роялю. Везде стояли столы, заваленные бумагами, и каждый входящий говорил сдержанно:

— Здрасьте, товарищ!

— Здрасьте, товарищ, — одними глазами отвечал Исаак.

Жизнь в маленьком отделе по отправке писем во все концы республик и областей Советской России бурлила. Еще в диковинку было выводить свой новый титул: секретарь-корреспондент, подписывая бумаги с перечислением мешков с крупой и десятков яиц, посланных в Киев. К тому же Исаак обзавелся скрипящими сапогами. Жизнь со скрипом входила и уходила из маленькой комнаты на Приречной вместе с мешками писем. Исааку приходилось самому дотаскивать их до своего кабинетика, где вместе с ним сидели еще три революционно настроенных молодых человека, которые отсылали груду писем по городам и весям с перечислением посланных гвоздей и шурупов.

Исаак с удивлением обозревал тот мир, в который попал. Для чего он существует? Музыку в нем заменяет шум времени. Хлопанье дверей — ударные. Крики по телефону — тромбоны. Визг машинисток, когда по полу пробежит наглая мышь, — саксофоны, а плавная речь начальника — главную скрипку. Неизвестно, как часто на него кричали и сколько грамматических ошибок он после этого делал в письмах. Скорее всего, очень редко. Потому что Исаак Дунаевский рано почувствовал себя взрослым и ничего тайного никогда не делал. Однажды, забывшись, он начертал в углу делового письма нотный ряд и набросал простенькую музыкальную фразу, родившуюся в его голове, что-то типа «веселится и ликует весь народ», и отправил письмо в Москву. Ответ пришел телеграммой:

«Ответьте, что значит восемь жирных точек и пять параллельных линий в левом углу сообщения. Такой шифр Наркомвнешторга не известен. Сообщите, что вы хотите сказать».

Исаак чувствовал себя настоящим экономистом, как его отец. Сколько торговых сделок с губерниями, уездами и волостями бывшей империи он совершил! А тем временем любимый театр Синельникова прогорал. Старому антрепренеру было не по плечу тягаться со временем и репертуаром. Исаак часто проходил мимо своего бывшего театра, заглядывал на те спектакли, в которых звучала его музыка, и, горько повздыхав над каждой фальшивой нотой, взятой певицей, уходил, надеясь, что его теперешняя работа приносит больше пользы родине.

О том, что Николай Синельников уехал, он узнал только спустя три дня, когда, проходя мимо театра, увидел на нем надпись: «Сдается помещение». Музыка Исаака из Лохвицы перестала звучать для харьковской публики. Единственное помещение, где она звучала всегда, была его голова. Наступили черные дни. Юный муж обнаружил, что распланированная и размеренная жизнь Наркомата внешней торговли молодой красной Украины ему осточертела.

В начале 1922 года в дом, где Исаак снимал комнату, пришел уважаемый антрепренер Аскарин. Его появление напоминало приход неизвестного, заказавшего Моцарту «Реквием». Аскарин был сух и лаконичен, на руках у него сидел котенок, которого он швырнул на пол. Он сообщил, что Синельников никуда не уезжал. Исаак изумился: что значит — не уезжал?

— Я нашел для Николая Николаевича деньги. Мы начнем строить новый театр, — сообщил Аскарин. — Это будет государственный театр, большевики берут его под свое крыло. Я стал его первым директором, а Николай Николаевич первым советским режиссером. И еще. Николай Николаевич снова надеется на вас.

«А как же корреспонденция? — хотел спросить Дунаевский. — Куда деть ежедневные мешки с письмами?» Но этот вопрос остался без ответа.

— Синельников попросил разыскать вас, — сказал Аскарин. — Это было непросто сделать. Чем вы теперь занимаетесь?

Дунаевский смутился. Надо было признаться в том, что он променял музыку на работу секретаря и устойчивый продпаек, а самое главное, штык в руке он обменял на перо меж пальцев.

— Это ерунда, — сказал Аскарин. — Вы музыкант, ваше место в театре.

И он вернул Дунаевского туда, откуда композитор ушел. В новом театре ему обещали миллиарды театральной зарплаты, на которые ничего нельзя купить. И полуголодное существование без солидного продовольственного пайка, который был положен Дунаевскому как секретарю-корреспонденту. Единственное преимущество — идеологическое учреждение, каковым являлся театр, имел свою долю открепительной брони, и Исаак под нее подпадал. Теперь он мог запросто бросить свой опостылевший наркомат и вернуться туда, где жизнь бурлила, а сердце билось сильнее.

Жизнь снова повернулась своей радужной стороной. Его оценили как композитора. Ему предложили что-то написать. Это было заманчиво.

22 года, а у тебя заказов хоть отбавляй… Есть от чего закружиться голове, даже если на время оставила любовь.

Первой работой Дунаевского в новом театре стала музыка к пьесе украинского драматурга Николая Григорьевича Шкляра «Мыльные пузыри». Шкляру, который написал ее в 1922 году, исполнилось 19 лет. Она была насквозь пропитана коммунистическим духом и посвящена грядущей победе мирового пролетариата. При этом она представляла собой поразительную смесь интеллектуальной итальянской комедии масок — дель-арте и драмы плаща и шпаги в духе Александра Дюма. В ней сплошь действовали экзотические для пролетарского слуха лица: Панталоне, Арлекин, Коломбина и при них пузатые священники, агенты короля. Короче, полный набор юношеского драматического бреда, смесь романтизма и классовой ненависти.