Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [149]

Мехлис спросил, что Дунаевский намерен делать в сложившейся ситуации. Исаак Осипович заявил о своей готовности драться.

— Ну, на фронт вас никто не посылает, — усмехнулся Мехлис, — а вот поднять настроение наших людей вам придется. Вы ведь у нас такой большой мастер.

Так к Дунаевскому бумерангом вернулся миф о Данко. Его талант ассоциировался с искрой. Этой искрой надо было срочно зажечь потухшие души строителей социализма. Начало войны с Германией было первым серьезным испытанием для идеологии, трубящей только о победах.

Кстати, Дунаевский всегда тяготился тем, что его не принимают люди, которым он отдал свой талант. Тяготился не потому, что жаждал власти, а потому, что власть олицетворяла себя с теми постулатами, которые заменили ему Бога.

Дунаевский стал неверующим не потому, что не верил в Иегову. У него был свой Иегова. Иегова под другим именем. Под именем Сталина и коммунизма, коллективизма и общности людей. Псевдонимы тогда были у всех. Был у главного писателя эпохи — Горького. Псевдоним был у отца народов Сталина.

Атеизм стал чем-то вроде художественного стиля эпохи, но не ее сутью. Потому что Бог не может покинуть душу человека. Он может согласиться с тем, чтобы на какой-то промежуток времени его называли другим именем и приносили другие жертвы. Людские. Как в начале истории.

Итак, Исаака Осиповича снарядили вместе с его коллективом, который тоже томился в безвестности, обслуживать тылы. Тогда это официально называлось «участки первой очереди»: раненые, больницы, заводы, фабрики, на которых люди жили. В тылу воцарились страшные законы. За любое опоздание на работу можно было загреметь в лагерь. Даже если тебе было только 13 или 14 лет. Надо было будить засыпающих людей песнями Дунаевского. Тех, кто работал в тылу, в прямом смысле превратили в рабов.

В определенном смысле в тылу было даже тяжелее. Там перед глазами неспящих людей не было врага, который бы будил. Итак, Дунаевскому и его коллективу приказали петь, плясать, сочинять.

Позже, в письме своему постоянному адресату Рыськиной, Дунаевский будет запальчиво говорить, что никто не определял места, где ему быть, никто не приказывал. Не приказывали, потому что знали, что Дунаевский не сможет отказаться.

Тем временем сын с матерью ехали в Новосибирск. Дорога была длинная — торчали на каждой станции, пропуская поезда со стратегическим грузом. В общей сложности ехали около двух месяцев. Когда подъезжали к конечной точке, стояла уже лютая зима. Пока неделями стояли на запасных путях — случались всякие чудеса: и страшные, и смешные. Однажды Женя Дунаевский видел в окно, как какой-то мужик, сидя на корточках под самыми окнами теплушки, во время бомбежки подавал сигналы фонарем. Это был диверсант. Видел, как какой-то солдат специально сунул ногу под рельсы, лишь бы не ехать на фронт.

В самом начале лютых морозов у Зинаиды Сергеевны украли всю теплую одежду Генички. Это была катастрофа. Пришлось выкручиваться. Где-то раздобыли мешковину. Сшили пальтишки из мешков. Наконец, приехали на станцию Машково. Оттуда всех эвакуированных направили в деревню Успенки. За беженцами приехал извозчик на санях. Когда ехали в эту глухую деревню, стоял лютый мороз под 40 градусов. Геню закрыли дохой. Дремучие сибирские леса. Луна. За санями шла стая волков. Страшно и ужасно.

Затем перебрались в Новосибирск, где жили до 1943 года, до самого приезда отца. Исаак Осипович странным образом всегда все знал о своих любимых или пытался быть в курсе событий.

Хотя именно в это время Зинаида Сергеевна опять переживала мучительные дни, думала, что Исаак Осипович их оставил. Предательские мысли о том, что они останутся в медвежьем углу навсегда. Без средств. Безо всего.

Единственный источник связи — письма. Писал Исаак Осипович постоянно. Отчаянные письма.

Но у самого Дунаевского, как и у всего его коллектива, жизнь была хорошая. Они ездили с поездом по Средней Азии. Сначала было тепло, потом жарко. Останавливались по дороге, устраивали пикники. Потом семья Исаака Осиповича получала «следы» этих пикников — посылки с урюком, курагой. В голодные времена это было чудо. Зинаида Сергеевна испытывала сложные чувства, живя от посылки до посылки и перебиваясь тем, что преподавала местным детям искусство классического танца, которому ее учила великая Ваганова.

Исаак Осипович, ни на минуту не забывая о сыне и жене, по собственным признаниям, послал к ней верного человека — линейного администратора Файбушевича — с письмами, посылками и пятью тысячами рублей. И надо же было такому случиться, горе-посыльный доехал только до станции Зима (той самой, знаменитой, воспетой Евтушенко) и вернулся обратно. Дунаевский отобрал у него письма, деньги, послал нового гонца — председателя месткома ансамбля Алексеева. Сам Дунаевский собирался поехать, но не мог бросить ансамбль. По маршруту следования «поющего поезда» были объявлены концерты с его участием, и отсутствие знаменитого композитора грозило серьезным скандалом.

Для композитора это путешествие не было бесцельной тратой времени, как потом пытались доказать его враги. Исаак Осипович много думал и сочинял. Развлекались они тоже своеобразно — Исаак Осипович писал по памяти для своего коллектива партитуры джазовых классических партий. Он обладал фотографической музыкальной памятью. У него в мозге был настоящий фотоаппарат. Щелк, и готово — все ноты классиков в голове. Это всегда ему очень помогало. Именно в этой поездке проявился старый соратник — Сергей Агранян — режиссер в качестве поэта-песенника.