Ирунчик - [11]

А ты можешь? спросила Ирунчик.

Господи Боже мой! Да хоть каждый год! Уж кто-кто, а я-то себя знаю! Ему и нужен-то всего-навсего один это же пустяки! Мне твой папа в

какие сроки велел родить тебя и Бориску я в те ему и родила. В точности до одного-двух месяцев.

Ну, это когда было-то!

Это было, это есть не сомневайся! У меня для этого еще пять-шесть лет верных. И даже больше. И не в этом дело дело в том, как я вас с Бориской здесь оставлю? С тобой-то ничего особенного не случится, а Бориска? Он окончательно свихнется. Да и кто ему будет готовить ты? Так ты день и ночь на работе. А кто будет его обстирывать? Кто следить за его нравственностью?

В общем, для мамы вопрос был решен, ей оставалось поделиться с дочерью своим решением.

Мама уже вырвалась из бедности, когда на завтрак и ужин были чай с хлебом, а хлеб далеко не всегда с маслом, обед детский в детском садике, когда три кофточки надо стирать и гладить через каждые несколько дней, потому что их всего три. Нынче у мамы появились замечательные вещи: прекрасные серьги, прекрасная оренбургская, легкого пуха шаль, две пары прекрасных туфель.

Мама умела вещи ценить, любовалась ими, разложив на кровати. Или, одевшись, подолгу смотрелась в зеркало.

Бедность маму угнетала, она ненавидела ее неизмеримо больше, чем Ирунчик.

* * *

После того как мама ушла к Алексею Алексеевичу, Бориска будто и в самом деле сошел с ума. Он вел себя так, словно сестрицы в квартире вовсе нет, словно она в этой квартире просто-напросто какое-то недоразумение, какая-то случайность.

По утрам из его комнаты выскакивала какая-нибудь полуголая девка и с недоумением говорила Ирунчику "здрасьте", а то и ничего не говорила, молча таращила непроспавшиеся глаза.

Далеко за полночь из Борискиной комнаты раздавался дикий хохот парней и еще более дикая матерщина.

Жить Ирунчику стало нестерпимо.

А тут еще случай: застрелился физик Нечай, руководитель крупнейшего в России атомного центра под Челябинском. Об этом по радио говорили, по телевидению, и доктор Хомин возьми и скажи на утренней пятиминутке:

Вот молодец физик Нечай! Побольше бы таких, чтобы доказывали нам всем, правительству в первую очередь, что так жить нельзя! Он на правительство работает на кого же еще, а ему ни копейки, у него даже банковские счета арестованы. Молодец! Весомое доказательство! К сожалению, врачи не могут позволить себе такой роскоши им людей лечить, а люди-то здесь при чем? Здесь при чем нелюди! И револьверов у врачей нет откуда? Застрелишься никто и не спросит почему, а только будут спрашивать: откуда у врача появился револьвер? Всю родню замучают допросами.

Хомин никогда не задевал ничего политического, а тут разразился. И с завистью разразился-то. Завистью к Нечаю. Эта зависть произвела на всех присутствующих страшное впечатление: если уж доктор Хомин так, тогда что же происходит у нас! Хомин, видимо, и сам был смущен своей похвалой Нечаю, но это уже не меняло дела.

Несмеянова схватилась за голову, встала и ушла, Ирунчик на минуту-другую омертвела: не могло этого быть! Однако было, все слышали.

Что-то надо было в жизни менять, не могла Ирунчик оставаться в квартире с глазу на глаз с Бориской, не могла не вспоминать слов до крайности доведенного доктора Хомина и того выражения лица Несмеяновой, с

которым она Хомина слушала.

* * *

Дядя Вася-Ваня пришел утром в воскресенье. Так договорились Ирунчик была дома, дежурства у нее не было. А вот у Бориски дежурство, слава Богу, было.

Дядя Вася-Ваня принес свое имущество в картонной коробке, перевязан ной двумя веревками мохнатой и гладкой.

Ирунчик эту коробку и пальтишко его тотчас вынесла на балкон вымораживаться зима была, температура ночью минус двадцать шесть. Сколько сегодня утром во вторую хирургию поступило обмороженных бомжей, Ирунчик и представить себе не могла.

Каждую осень так было. И каждую зиму. Каждую осень и каждую зиму умирающих становилось все больше и больше, но, когда Ирунчик бросала взгляд в сторону телевизора и видела там депутатов, министров, президента, предсовмина, а также актеров, она замечала, что никому из них не стыдно.

А вот ей было стыдно: она-то продолжала жить, да еще захотела жизни личной. И доктору Хомину, и доктору Несмеяновой, она знала, тоже было стыдно. Недаром же Хомин заговорил о физике-самоубийце Нечае.

Ирунчик, тщательно вымыв дяде Васе-Ване голову, велела домываться самому и ушла на кухню. Завтрак приготовила: кашу-геркулес, два яйца всмятку.

Дядя Вася-Ваня после бани раскраснелся, она потрогала лоб, который показался ей подозрительно горячим. Пришлось мерить температуру. Оказалось тридцать шесть и восемь.

Дядя Вася-Ваня сказал:

Ну вот, я же говорил нет у меня никакой температуры! А вообще-то вот что: пока на свете есть такие доктора, как Хомин, как Несмеянова, такие сестры, как ты, Ирунчик, люди еще смогут оставаться людьми.

Ирунчик согласно кивнула, но сказала:

Ты тоже скажешь...

Самой же приятно было, что дядя Вася-Ваня сказал такое. Сказал и попал в самую точку.

Теперь нужно было позвонить маме. Ирунчик позвонила:

Мамочка! А я привела к себе мужчину. Можно сказать, мужа.