Ирландский прищур - [3]

Смотрелся наш приют неказисто, это уж точно. Строгая коробка из потемневшего от ветров и дождей кирпича, на окнах ржавые решетки: как я уже говорила, не столько для ограничения нашей свободы, сколько для защиты, но от кого и от чего – неизвестно. В конце концов, хотя «Святая Марта» была одним из трех богоугодных заведений, поблизости не было ни тюрьмы, ни психиатрической лечебницы, а где еще обретаться личностям, способным нанести подкидышам вред?

Как бы там ни было, в число трех богоугодных заведений Каррикфергуса – а именно так назывался городок – входили наша «Святая Марта» и больница, а на противоположном от нас холме – «Дом солдат-ветеранов», речь о котором впереди, поскольку в один прекрасный день его директора вдруг осенила замечательная идея. По уродству своему «Дом солдат-ветеранов» казался близнецом «Приюта для девочек-сирот»: кирпич, прямоугольная форма, на окнах решетки и все такое. Отличие состояло лишь в том, что в одном обитали девочки, а в другом – старики. Таким образом, взаимное притяжение между «Святой Мартой» и «Святым Климентом», как официально именовался «Дом солдат-ветеранов», было неизбежным. Что же до больницы, она несла имя Святой Клары, а школа для гордых мальчиков – Святого Георгия. Так что маленькая метрополия под названием Каррикфергус была, если можно так выразиться, городком святых, что шло всем нам только на пользу.

Если у вас создалось впечатление, что в «Святой Марте» была только одна взрослая женщина и тридцать девочек, и среди нас никогда не появлялись мужчины или мальчики, или что в нашем приюте, смотревшем на «Дом солдат-ветеранов» поверх окутанного влажными испарениями городка, никогда не происходило ничего предосудительного, мне следует подобное впечатление исправить. Я никогда не относилась к девицам, иссушенным собственным педантизмом и не приобретшим в результате ничего, кроме прямой спины. Напротив. Я была высока для своего веса и очень сообразительна. Несмотря на всю мою худобу, плоть моя говорила вполне отчетливо, и, услышав однажды ее голос, я научилась прислушиваться к нему, так что никакие жизненные обстоятельства не заставили бы меня прогнуться. Изложив все это, должна признаться, что Сироткина Мама не была для нас единственной и незаменимой мамочкой – у нее имелась помощница, заместительница, сестра по любвеобильности, если угодно: миссис Дженкс, всегда готовая выйти на сцену и заменить матушку, когда та чересчур уставала – если подобное можно себе представить, – или была поглощена делами, или вконец измучена кастрюлями, духовками, наставлениями и утешениями, когда взгляд ее ясных глаз туманился, прядь волос выбивалась и спадала на лоб и матушка уже не в силах была шевельнуть ни рукой, ни ногой. Здесь следует добавить, что если Сироткина Мама в определенном смысле была всем нам истинной матерью, женщиной, к которой мы относились так, словно она действительно всех нас произвела на свет, при всем при том именно миссис Дженкс вскармливала теплым материнским молоком из своей полной груди самых маленьких девчушек со дня или ночи их появления в приюте и до того момента, пока они не начинали есть то, что ели с тарелок или мисок все остальные.

Несмотря на упомянутые мною тяготы работы в прачечной, со всем ее паром, ожогами и резью в глазах, самым неинтересным и мучительным занятием было мытье полов. Вы можете себе представить полдюжины девчонок разных возрастов – ползают на четвереньках с задранными юбками по холодным плиткам и толкают перед собой ведра с губками, бедные голые коленки покраснели, а в душе беспросветно, ведь темному коридору не видно ни конца и ни края? Да, работенка не из лучших, это я вам говорю по собственному опыту, такому неприятному и обширному, что и вспоминать не хочется.

Сироткину Маму, которую никто и никогда не называл по имени, а звучало оно как миссис Дженнингс, хотя «миссис» было чистой формальностью или любезностью, поскольку эта уважаемая женщина и дня не была замужем, саму, как гласит история, обнаружили в корзинке, оставленной однажды снежной ночью у порога «Святой Марты», и, пройдя путь от простого подкидыша-сироты до матери всех сироток, лучше кого бы то ни было знала, что ждет впереди ее подопечных, каким образом их следует воспитывать и от чего оберегать, хотя из ее грудей не упало и капли материнского молока. Она не только дарила нам свое тепло, готовила нам или по крайней мере следила, как для нас готовили, не только с присущей ей благожелательностью заправляла всем происходящим в «Святой Марте», но и лично давала имя каждой новой девочке, которая с того момента и навсегда становилась дочерью этого дома, хотя бывали, разумеется, и исключения. Она любила замысловатые имена и любила сам процесс наречения ими, так что в мои дни у нас были Мойра Мойлан и Финнула Маллой, Шивон Брегени и Молли О'Малли и Дервла О’Шэннон, то есть я, хотя с самого начала, как я уже говорила, ко мне прилепилось прозвище Осотка. Матушка выбирала нам имена так, словно была ходячим справочником наиболее цветистых имен, что когда-либо носили рыжеволосые женщины Ирландии. А рыжеволосые среди нас были – палитра их рыжины варьировалась от недозрелой земляники до темных тонов кровоточащей раны, были девочки и слегка веснушчатые, и сплошь покрытые веснушками, но, к сожалению, я ни к одной из этих групп не относилась: у меня были тусклые темно-каштановые волосы, и не единой веснушки ни на щеках, ни на плоской груди. Иногда мне ужасно хотелось, чтобы меня называли моим официальным именем, я просто млела, когда слышала, как оно звучит: Дервла – вот кто я такая, ни более, ни менее.