Посвящается Софи
и моему редактору Марку Стэффорду
Я – подкидыш.
А кто из ирландских девчонок, по правде говоря, не подкидыш? Пусть ее любят мамуля с папулей, пусть у нее есть имя и все нужные бумаги, заверенные приходским священником, кроватка, в которой до нее никто не спал, пусть даже мамулечка с папулечкой рассказывают ей сказки – она все равно подкидыш, честное слово, ведь она никак не может быть в своем происхождении уверена, целуют ее нежно в щечку или же нет. Парни, конечно, – другое дело. Парни – сыны нашей рассерженной страны, тут ничего не скажешь. Но стоит на свет родиться существу женского пола, оно всегда – подкидыш, даже если на мессу девочку везут в шикарной коляске. Так что лучше со всем этим смириться и быть подкидышем настоящим, вот как я, а более настоящего подкидыша, чем я, вы не найдете, сама Сироткина Мама может это подтвердить, ведь это она вынула меня, завернутую в обрывок одеяла, из той хлипкой корзинки, оставленной много лет назад на пороге приюта.
«Позаботьтесь о ней, – гласила записка, приколотая к моему рваному одеялу, – она хорошая девочка».
И вот она я, какая уж есть, и рассуждать тут больше не о чем. Сироткина Мама говорит, что прозвала меня Осоткой: взяв меня на руки, она тут же поняла, что всю свою жизнь я буду такой же тощей, колючей и ненужной, как и любой осот в округе. С самого начала я постоянно цеплялась за юбку Сироткиной Мамы, прося ее мне про такое рассказывать. И я, и все мои сестренки вечно к ней липли, но это ее никогда не утомляло, хотя, по правде, старшие девочки – а некоторые из нас едва стояли на ножках, некоторым же и двадцать уже сравнялось – часто собирали малышек и развлекали их всякими придумками, чтобы Сироткина Мама, бедняжка, хоть как-то дух перевела. Женщины безропотнее, наверное, и на свете не было, ведь вокруг нее вечно толклись, смеялись, канючили несмышленыши, требовали то спеть, то показать что-нибудь, то чему-нибудь научить. Точно вам говорю. В нашей маленькой гордой стране и среди настоящих мам не было души самоотверженнее и великодушнее, чем неунывающая наша Сироткина Мама. Поклясться в этом готова, а подтвердят многие, живые или покойные.
Я прекрасно знаю все эти гадости, все эти обвинения: мол, маленьких девочек работать заставляют до смерти, они неделями не моются, голодают и холодают, их, дескать, бьют, о них совсем не заботятся, а они болеют и убегают, и все это из-за скаредности и алчности старых дев, приставленных следить за такими, как мы. Известно мне и то, что есть люди, уверенные: подкидыши, эти отбросы общества, попрошайки – а мы они и есть, – лучшей доли и не заслуживают. Сироткина Мама! Защити нас от бесстыжих политиков и злобных людишек. Но Мамочка! Я отказываюсь верить, что кто-то может лить подобную грязь на добрых и милых женщин, которым обычные матери и в подметки не годятся.
В темноте ночи общая спальня, где витал запах крови и холодных, дочиста отмытых простыней, хранила покой тридцати с лишним девочек, уже сроднившихся друг с другом; поступающих время от времени новеньких поселяли в отдельную комнату под личную опеку Сироткиной Мамы. Разумеется, в темноте нередко слышались прерывистые всхлипы, испуганные вскрики, но малышки никогда подолгу не оставались наедине со своими потаенными страданиями: старшие девочки восстанавливали наш мирный сон довольно быстро.
Естественно, дни наши в приюте – или «Приюте Святой Марты для девочек-сирот», как он официально назывался, ибо всему поистине глубокому должно пребывать под крылом церкви, – разгоняли все ночные страхи и веселили душу. На кухне командовала лично Сироткина Мама – как правило, она держала на руках одного или даже двух младенцев, ее славное лицо блестело от пота. В этом помещении, выложенном темной плиткой, мы таскали огромные, с нас размером, чугунки, а они то и дело под громкие вопли смятения падали у нас из рук вместе со всем содержимым; учились стоять у огромных черных плит так, чтобы не обжечь о раскаленное железо пальцы или руки. Больше всего мы любили готовить и есть ирландское рагу – куски баранины или жесткой говядины и целые корзины картошки, клубни с наши детские головенки величиной, – хоть различные супы, что сочиняла Сироткина Мама, густые, как каша, тоже неплохо утоляли наш голод. О, какими великолепными запахами полнилась наша кухня – они поднимались даже от ведер с помоями! Груды грязных кастрюль и тарелок в раковинах, верткие обмылки, обжигающая вода, в которую мы погружали руки так глубоко, что намокали даже плечи и волосы, падавшие нам влажными прядями на лица. Вокруг белые кафельные стены, блеклые и покрытые от старости трещинками, медные краны над раковинами из мыльного камня позеленели, как лишайники там, на просторах, куда нас выпускали только под строгим надзором и где рос мой тезка – осот. Полы в кухне выложены темной, как камень, плиткой, до блеска отполированной поколениями трудолюбивых подкидышей, новеньких и старожилов, которые поняли, что, занимаясь готовкой и мойкой посуды, они больше всего напоминают взрослых женщин, в которых им суждено превратиться.