Ирано-таджикская поэзия - [51]

Хоть грабил тот тиран один лишь год,

Ну, а дурная слава все живет.

Пусть будет наш тиран добычей тленья!

Проклятье же на нем — до воскресенья!»

Сын речь отцову мудрою почел,

Он с болью в сердце в хлев к ослу пошел.

И, взявши суковатую дубину,

Ослу изранил ноги он и спину.

Сказал отец: «Теперь спокоен будь,

О сын мой, и пускайся с миром в путь!»

Сын с караваном двинулся в печали;

Все в караване шаха проклинали.

Старик, оставшись в хижине один,

Взмолился богу: «Вечный властелин!

Продли мой срок! С одной мольбой к тебе

Дан мне увидеть смерть царя-злодея!

Пусть грянет и над ним твоя гроза,

Чтоб с миром я сомкнул свои глаза!

Да лучше матерью дракона быть,

Чем сына нравом дива породить.

Собака лучше злого властелина,

Блудница лучше, чем злодей-мужчина.

Да мужеложец даже — выше он

Насильника, воссевшего на трон!»

Царь слышал все. Ни слова не сказал он,

Коня к приколу молча привязал он.

Сойдя с коня, попону сняв, прилег,

Но, мыслями томим, заснуть не мог.

Лишь на рассвете под пастушье пенье

Вздремнул, забыв ночное злоключенье.

Всю ночь искали слуги царский след.

Нашли в степи, когда блеснул рассвет.

Верхом они султана увидали,

И спешились, и к шаху побежали,

И раболепно ниц пред ним легли,

Как будто волны но морю пошли.

Один, что самым близким был у шаха,

С поклоном низким так спросил у шаха:

«Ища тебя, мы выбились из сил!

Как подданными, шах мой, принят был?

Но хоть ответ на языке вертелся,

Скрыл все же царь, чего он натерпелся.

Он голову советника пригнул

И тихо на ухо ему шепнул:

«Мне здесь и ножки не дали куриной,

Но претерпел я от ноги ослиной!..»

Вот слуги поспешили стол накрыть.

И сели все. И стали есть и пить.

Султан припомнил, хмелем отуманен,

Как проклинал его старик-крестьянин.

Он сделал знак, и воины пошли,

Связали старца, к трону привели.

Меч обнажил султан неумолимый,

Несчастный, видя — смерть неотвратима,

Сказал: «Увы! Нельзя и дома спать

Тем, кто должны безвинно погибать!..

Да, царь, я проклинал тебя, не скрою;

Но проклят ты и небом и судьбою!

Зачем же гнев твой на меня падет?

Не я один — народ тебя клянет!

Творя всю жизнь насилье, ты едва ли

Дождешься, чтоб тебя благословляли.

Ты отомстить мне хочешь? Что ж, казни

Но за обиду сам себя вини.

А если хочешь, чтоб тебя любили,

Ты откажись от казней и насилий.

Опомнись, или скоро ты падешь,

Ты тяжести проклятий не снесешь.

Внемли совету: пред судьбою грозной

Смирись, покайся! Или будет поздно.

Тем разве царь прославлен и силен,

Что хором блюдолизов восхвален?

Тебя толпа придворных прославляет,

Старуха же за прялкой проклинает».

Так перед смертью старец говорил

И словом душу, как щитом, укрыл.

«Режь горло мне! Но чем калам острее,

Тем и язык работает быстрее!..»

Тут отрезвился шах — губитель душ,

Явился и шепнул ему Суруш:

«Меч убери! Правдиво старца слово.

Иль помни — ждет тебя удел суровый!»

Шах крепко старца за ворот держал,

Опомнясь, руку он свою разжал,

Аркан с него своими снял руками

И обнял правдолюбца со слезами.

За то, что был правдив и смел он с ним

Назначил соправителем своим.

Тот случай стал сказаньем во вселенной.

Иди дорогой правды неизменно,

Во всем учись у мудрости живой,

И доброй будешь охранен судьбой.

И пусть твои пороки враг осудит,

Друг мягок, он тебя хулить не будет.

Нельзя больного сахаром кормить,

Где нужно горьким снадобьем целить,

От близких не услышишь правды слова,

По совесть судит пусть тебя сурово.

Коль ты разумен и душой высок,

Достаточен тебе простой намек.

РАССКАЗ

В тот год, когда Мамун халифом стал,

Невольницу одну себе он взял.

Сиял, как солнце, лик ее красивый;

Нрав был у ней веселый, не сварливый.

И были ногти у нее от хны,

Как кровью обагренные, красны.

На белоснежном лбу, сурьмой блистая,

Чернели брови, сердце похищая.

Вот ночь настала, звездами горя…

Но гурия отвергла страсть царя.

И в гневе он хотел мечом возмездья

Рассечь ее, как Близнецов созвездье.

Воскликнула она: «Руби скорей,

Но близко подходить ко мне не смей!»

«Скажи на милость, — ал-Мамун смягчился,

Чем я перед тобою провинился?»

«Да лучше смерть! — рабыня говорит.—

Так мне зловонье уст твоих мерзит!

Мгновенно насмерть меч разящий рубит,

А уст зловонье ежечасно губит».

Разгневан страшно и обижен был

Халиф, владыка необъятных сил.

Всю ночь продумав, вежды не смыкал он,

Врачей ученых поутру собрал он.

Чтоб мудрецы, что знают суть всего,

От бедствия избавили его.

И вот его дыханье чистым стало,

Нет, больше — розой заблагоухало.

И сделал эту пери царь царей

Ближайшею подругою своей.

Ведь молвил мудрый, разумом высокий:

«Тот друг, кто мне открыл мои пороки!»

Благожелатель, искренне любя,

Не скроет горькой правды от тебя.

«Идете правильно!» — тем, кто блуждает

Сказавший грех великий совершает.

Когда порок твой скроют лесть и ложь,

Ты сам порок свой доблестью сочтешь.

«Мне нужен мед!» — не говори упрямо.

Нет! Горечь — свойство чистого бальзама!

Присловье вспомни мудрых лекарей:

«Ты исцелиться хочешь? Горечь пей!»

О друг, чтобы избегнуть заблуждений.

Пей в этих бейтах горечь наставлений.

Сквозь сито притчей процедил я их

И сдобрил медом шуток золотых.

РАССКАЗ

Разгневался какой-то царь надменный

На то, что молвил муж благословенный.

Был мудрый муж дервиш правдоречив,

А падишах заносчив и гневлив.

И мудреца в темницу заточили,—