Иосиф - [98]

Как бы там дело дальше пошло, Богу известно, но оттуда, с яра, от Лебяжего хутора, наши казаки на конях выскочили. Револьцанеры тут заметались, видать, они не ожидали от Лебяжьего наскока такого. Пошла пальба. Трёх револьцанеров положили. И тогда они кинулись назад. Мимо нашего двора. Кинулись, да опрокинулись. Дед Иван, он када подмогу увидал, сразу за ворота выскочил с карабином своим! Видать, дед наш в худшем случае собирался из дома отстреливаться. А тут подмога! Да какая! Как увидал, и за ворота! А они, револьцанеры, знаешь, как драпали?! Рыжего энтого, здорового, какой хотел деду рёбра штыком пощекотать, Иван Осьпович снял с коня. Не убил, но ранил. Сильно ранил. Конь – в дыбошки, рыжий упал, а конь оставил его и рванулся дальше налегке. А другая группа револьцанеров, видя такое дело, свернула в горку, не доезжая нашего двора. Сза-ди наши казаки, а тут неожиданно дед наш с винтарём впереди. Он жа стоял на дороге! Выходило так: или грудь в крестах, или голова в кустах! Во, как выходило дело! Те вверх вильнули, казаки за ними, а рыжий револьцанер возле нашего двора лежит и стонает. Живой! Иван Осьпович тут сразу:

– Где Перетрухин? Где он есть?!

А хуторяне тут же стали собираться, кто-то и сказал, дескать, Перетрухин у деда Афанасия Мальчика отбил, коня, Паша. Конь – Мальчик. Там такой конь был у деда Афанасия! О-о, скакун! С ним тяжело было тягаться. И, значит, Перетрухин, когда услышал стрельбу, увидал казаков от Лебяжьего, так обротал энтого Мальчика – и в галоп. Шайкя револьцанеров к нашему двору рванула, и Горбач пока с ними сзади. А когда он понял, что старым путём, по которому они поскакали, отходить нельзя, поскакал в другую сторону. Но он жа пастухом был, он жа знал все пути-дорожки местные. Дед Иван, было, рванулся за ним, да дальше хутора не поскакал. Времени много прошло. Не догнать. И вот он – к рыжему. К раненому этому. Кто-то из хуторян заметил, что штык от винтовки рыжего в крови.

– За что ты детей грудных штыком колол?! – Дед наш Иван к нему приступил. А сам весь в дрожи, дед. – Как ты мог грудных детей колоть?! Анчихрист ты! Что они табе сделали? Грудные!?

– Это не я! Я не колол! – орёт рыжий.

– А штык у тебя в крови! В чьёй крови?! А? Анчихрист!

В общем, все хуторяне собрались у нашего двора вокруг рыжего. Он-то сначала орал, по сторонам таращился, а вдруг откуль-нибудь помощь какая-никакая подоспеет, а потом и орать перестал. Понял, что ором тут делу не поможешь, и что конец приходить. Платить надо по делам! Ляжить так, как зверь загнанный и каликами зыркаить. Те снизу, кто видал, стали рассказывать, как семью деда Афанасия убили. Оказывается, дед Афанасий и его младшие помощники, дети, внуки скотину свою поили, сена подкладывали. И тут револьцанеры показались. Перетрухин как влетел во двор, так сразу из нагана и стрельнул в деда Афанасия. Энти остальные, человек пять-шесть, спешились и пошли крушить всех. И штыками кололи, и стреляли, в дом зашли. В общем – всех. Всех побили и покололи Афанасьевских. А дед Иван и говорит, а вы, мол, пойдите, посмотрите, что эти анчихристы с Харламовыми сделали. В общем, через час времени поднялся такой вой женский, крик в хуторе – жуткий! Собаки выли, бабы орали. Там же, сын, с Харламовыми так расправились! Не дай Бог! Кололи, понимаешь, штыками кололи грудных младенцев! Перетрухин топором харламовским сам порубил несколько человек. И что же это за новая власть приходила?! Детей! Но они при чем?! Дети! А ты говоришь – револьцанеры хорошие! А-а-а!

Народ до того был обозлён, что решили сжечь его, рыжего! И вот туда, повыше нас, принесли старый плетень, рыжего – на плетень. Соломы, сена принесли знаешь сколько? Всё в кучу, рыжего сверху и подожгли. Вот, сын, как расправились! Как он орал! Так орал, так орал! На всю жизнь свою энтого рыжего запомнил. Да. А казаки наши догнали тех револьцанеров и всех их поубивали в яру. Они жа, револьцанеры, без Перетрухина поскакали, дорогу толком не знали. И решили незаметно яром проскочить, а яр был глубокий, а в конце обрывался. В общем, там они себе могилу нашли, черти окаянные! Кто их звал?! Умники! Жизни они нас приехали учить! Со штыками и наганами! Где эти Водины сейчас?! Считай, с того дня хутор наш и стал умирать. Где он нонча?! Да. Сорок дней бабы наши носили платки черные. Весь хутор считай. И тут к нам дорожку, как протоптали. И те, и энти через нас, через хутор, правда, такого уже и не было, чтобы детей убивать. Дед Иван всё за семью свою, за нас боялси. Следил за нами, за детьми, как за гусятами малыми. А ночий с карабином спал.

– А Перетрухин, пап?

– Перетрухин пропал, и всё! С концами! И никто его никогда нигде и не видал! А когда он в телевизоре вылез, мы с твоей матерью сидели, новости смотрели, ага, когда он вылез, я аж прям растерялси! О! Нечистая! Это же надо так?! Он совсем не постарел! Каким был семьдесят лет назад, таким и осталси! Тольки пинжак у него новый!

– И туфли скрипучие?

– Ботинки, что ли? Ага-ага! Видать, скрипучии! С цвяточиком папоротником! Ха-ха! – отца развеселила собственная шутка. – Скрипучии, скрипучии, ага! И вот сижу, пялюсь на него и диву даюсь, а сам вслух: