Иосиф - [96]

– Пап, не отвлекайся, а? Давай про Перетрухина!

– Ага-ага, – охотно соглашается отец. – И вот, значит, мы с Тишкой, братом, были на базу. Я жа хромой, только и начинал привыкать – чикилять. Коленная чашечка ещё болела, а знаешь, как непривычно было?! Хромать… Одна нога не гнётся, инвалид! Чаво ты тут сделаишь? – родитель поперхнулся в неожиданно накатившихся слезах, но засмущался и быстро справился с нахлынувшими чувствами. Помолчал и продолжил. – Ага. Чикилять. А наш баз-то тыном был обнесен. Крепость! Паша, форменная крепость! Вот так Иван Осьпович, дед, построил своё жильё! Да. А мы с Тишкой как раз были на крыльце. Вот это я хорошо тоже помню. Вдвоём! И мы как увидали верховых, и к воротам бросились с крыльца. За ворота собрались вылететь! И как у меня ума хватило?! Я жа старше Тишки! А он впереди бегёть, я-то – хромой, ага, и я ему:

– Погодь, Тиша!

Ты понимаешь, сын? Кто меня подтолкнул остановиться? И я ему:

– Погодь, Тиша! Давай из щелочки посмотрим, – а у нас там возле ворот щелочка была. И мы из неё иногда поглядывали на улицу. Когда темно или чё. Гости какие к деду приезжали, или провожали их. Мы – к этой щелочке. Ага. И вот мы к ней прилипли и глядим. И вот, как они ехали, и сразу к Харламовым. А Харламовы от нас – метров пятьдесят, шестьдесят?! Соседи! Рядом! Ты понимаешь? Ага. Не кричали, не орали. Подъехали. Перетрухин первым с коня спрыгнул. Он прям как спешил, Горбач этот. Торопилси! Спрыгнул и в ворота. А один, какой, видать, за старшего был у них у всех, что-то сказал, человек пять спешились и тоже в ворота двинулись. Не все с коней слезли. Кто в верхах озираются так, на наш двор посмотрели, а энтот, старший, аж на стременах привстал, в наш двор глядел. И у меня душа, как говорят, в пятки ушла! Но я жа скольки военных видал-перевидал?! И казачьи сборы, и чаво только не видал, хыть и дитём! Проезжали же казаки, но те же – СВОИ были! А эти?! Понимаешь, какая такая предчувствия?! ЧУЖИЕ и всё!! Во как! И вот, Перетрухин в ворота, а они открытые! Я почему всегда ругаюсь со всеми? – «Закрывайте ворота, закрывайте ворота! Вы чё?! На щеколду или как! Обязательно ворота за собой надо закрывать!»

Ага. А ворота у Харламовых были открытые, почему так случилось, не могу понять. Перетрухин заходит к ним, а за ним ещё человек пять. Но они жа были и с оружием! Наганы наганами, но у кого и винтовки были со штыками! Понимаешь?! Зашли. У Харламовых кобель забрехал, наш кобель заскулил, загавкал, и все вокруг собаки, как взвыли, что ли? Так вот забрехали, забрехали! Сколько времени прошло, как энти, какие с Перетрухиным скрылись с наших глаз? Произошло всё быстро. Мы потом с братом, Тихоном Палычем, вспоминали не раз, сошлись во мнении: пять минут они были в доме Харламовых, пять минут. Сначала кто-то вскрикнул там, в дому. Громко-громко вскрикнул и затих. Потом ещё кричали, но не так громко, потом опять громкий крик, как детский, и опять всё стало тихо. Но нас с Тихоном напугал дед наш, Иван Осьпович. Мы даже не слышали, как он вышел на баз из хаты, с крыльца спустился и подошел к нам.

– Вы чего подсматриваете? – спросил он.

– Там Гришка-колдун! Там Гришка-колдун! – Его же так и звали: «Гришка-колдун». Ага. Закричали мы с Тишкой и стали за ворота показывать. Но тихо, конечно, закричали.

Видать, дед наш понял, что у соседей что-то не то, и он пошел за ворота. А у него, у деда, Ивана Осьповича, с Гришкой иногда беседы происходили. Ну, разговоры! О чем они говорили и брехать не буду! И дед нам не докладал. Но Гришка же ставил свои стожки сена с нашими рядом! Дед ему разрешал! Это ещё до революции было. И потом, когда Гришку выпороли, дед жа наш предложил оставить его пока в хуторе. Понимаешь?! И вот вышел наш дед за ворота, а мы опять – у щелочки своей. И тут Гришка Перетрухин выходит из ворот Харламовских. О-о, сын! Такие картины лучше не видать! Он вышел весь в крови. От него ажник пар шел! Ты понимаешь?! И он как полоумный к лошади сваёй, а она – в дыбошки! Сорвалась с тына и с храпом рванула вниз по хутору. Ты жа знаешь, что у казаков кони ко всему были привыкшие. И к крови тоже. В бою, как же? И кровь лилась, и всё было, но тут! Не ТА, видать, кровь на Гришке была. Не ТА. И этот Гришка разворачивается вот так, а тут дед наш из ворот вышел.

– А, казачки! – заорал Гришка и мат из него такой посыпалси! О-о, что ты! Что ты! Мы от него такого и не слыхали. Значит, заорал и на деда нашего.

Мы тут с Тишкой у сваёй щелочки так и замерли.

И вот, орёт он матом и на деда, идет к нему. А дед, Иван Осьпович, он жа не одну войну прошел. Это опять же мы с братами, с Тихоном, Петром, Иваном, когда взрослые стали, потом рассуждали про нашего деда. Ага. И чего бы ему было терять? ЖизнЮ? Но как терять её? Не бегом жа бежать. Пятнадцать энтих револьцанеров, чертей энтих при оружии. Не сбЯжишь, сын, не сбЯжишь! И вот, стоит он на одном месте, Иван Осьпович. Руки вот так вот опустил, а сам прямой, как штырь! Но он, понимаешь, Паша, прадед твой какой-то силой обладал. В глазах у него энта сила была! Он и быков разъярённых останавливал, ты понимаешь? Взглядом! Но тут жа – не бык! Зверь похлеще, об двух ногах! Видишь жа, скольки он вынашивал свою злость к людям, Гришка? Слабый, слабый, а как попал в такую шайкю, как и он – о-о, это страшная сила! Рази ж он мог один осмелиться вот так двинуться на кого-нибудь?! А тут шайкя, сын, шайкя чертей! И вот подошел Гришка и в метрах двух стал от деда. Весь в крови. У него и лицо в крови, видать, как вытирался, замазался, – и руки в крови, и вот он с дрожью в голосе орёт: