Иосиф - [97]

– Кончилось ваше времечко, казачки поганые. Мы вас всех перевешаем и порубим вашими жа топорами.

А энти револьцанеры, они уже все на конях. И к деду нашему. Один, здоровый, рыжий, он к Харламовым тоже заходил, мы его с Тишкой потом не раз вспоминали, ага, рыжий. На коне уже, близко к деду подъезжает, винтовкой со штыком тычет в Иван Осьповича и с гоготом… Как-то он назвал старшего по имени и с гоготом:

– А, гляди, какая у этого дядани хатка?! Буржуй! Чистый буржуй! Дай, я его штыком пощекочу!

– Погодь! – как зверь заорал Перетрухин. – Погодь! Я тут сам расправу произведу! Мы их всех тут защекочем! Этого – потом! Этот меня и под защиту брал! Пущай подышить пока! Денёк ещё длинный! – сказал Гришка и так захохотал, два клыка свои так ощеперил! И к старшему обращается: – Правильно я говорю? За мной, товарищи! Там будем щекотать! – сказал и пошел вниз, дальше в хутор, а все остальные тронулись за ним.

Мы с родителем стояли на открытом базке у яслей с сеном, к которым раньше из теплого катуха выходила корова, а сейчас козы тут шурудили. День был пасмурным. В природе стояли тишина и покой, ни ветерка. Только на отцовском базу опять творились война и вероломство: индюшки гнались за красным петухом с золотистым хвостом, а серый петух топтал курицу.

– Гляди, гляди, серый! – как-то машинально отметил это отец и вновь продолжил. – И вот. Револьцанеры двинулись в хутор, а Иван Осьпович – к Харламовым. Мы с Тишкой не вытерпели из ворот своих и тоже – к Харламовым. Там же ещё ровесник мой жил, дружок Аким. Обычно мы утром, как вскочим, поедим и чего там ещё в хате сделаем и на баз! На улицу! Он оттуда, Аким, из своей хаты, а мы отсюда – из своей! Встренимся на дороге и пошли у нас всякие дела детские! Знаешь, как он переживал за мою коленку? Где-нибудь неловко наступишь, он:

– Ося, болить? Ды ты гляди, осторожно. Посиди, посиди! Хочешь, и я с тобой рядом посижу?

Такой сходственный был! А один раз я об лед сильно стукнулся. Больно было аж до слёз. И вот я кое-как к катуху – на базу на ихнем мы играли – к катуху притулился и реву от боли, и он стоит со мной и ревет. Ревет и говорить мне:

– Я, Ося, как вырасту большим, на дохтура выучусь. И обязательно тебе коленку вылечу!

Да-а, – отец помолчал, вздохнул и продолжил. – И вот, как зашли к ним на баз, так и увидали топор в плахе. Он весь в крови был, сын. Весь! Перетрухин-то когда, видать, зашел на двор к Харламовым, увидал топор в пеньке, ну и взял его…

– Надо всегда, Пашка, всегда прятать топоры, ножи с чужих глаз. Всегда! Запомни это, сын! – строго наказал отец.

– Пап, да я чего?

– Чего, чего. Беда, она не знаешь, откуда придет. Да. Ну, мы с Тишкой не успели зайти в дом Харламовых. И с Акимом мы больше никогда уже и не повстречались. А я его потом всю жизню вспоминал: вот был бы Акимка, дружок мой, в живых, выучился бы он на дохтура, может, ногу мою он бы и отремонтировал? Да. Иван Осьпович вышел от них весь белый – лицо белое, губы аж свело! За перила крыльца цепляется, чтобы сойти, и никак не могёть перила поймать. Смотрит на нас и не видит нас. А потом увидал, схватил нас за руки ни слова не говоря, схватил и со двора Харламовых потащил.

Мы с Тишкой пока и не знаем, ЧТО там, у Харламовых произошло. А семья у них большая была. Человек около двадцати: снохи, дети. Грудных много, как потом говорили. Да-а, и вот тебе. Мы все в низы – дед приказал. У нас жа дом был с низами, – мать, братья: Иван, Петро, мы с Тишкой, сестра Серафима, бабка Устюшка, – мы все в низы, а дед Иван за оружие. У него жа, сын, у прадеда твоего два крестика было. В коробочках они у него обычно лежали, а если казачий сход проходил или ещё чего, дед одевал их. Как они назывались?

– Георгиевские кресты?

– Георгиевские! Они! Просто я хочу тебе сказать, что дед наш был не халам-балам! Да! И вот он загнал нас в низы и строго-настрого наказал не высовываться оттуда. А сам решил защищать нас. Свою семью, дом. Да! Вот такие дела складывались! Раньше у казака кроме сабли или шашки оружие имелось, много имелось: и винтовки, и ружья, патроны, порох, пули, дробь какая хошь! Всё было. Вот он всё собрал в колидорчике у окошка и стал ждать. Мы жа, сын, крайние жили! Харламовы да мы, а дальше, через ярок, Зотовский двор… Ну, чаво я табе могу сказать? Энти револьцанеры с бантами красными, каких ты страшно любил и каких ты защищал, когда в школе училси, – отец значительно потряс пальцем, –они, энти револьцанеры, порубили и штыками покололи деда Афанасия, какой сзади шел с нагайкой, когда Перетрухин хомут на шее нёс. Так вот порубили его и всю его семью. Там же тоже никого из взрослых казаков не было. Старики, бабы да дети! Ты понимаешь?! Убили тетку Клавдю, родственницу нашу. Харламовы тоже ведь родственниками нам были. И Клавдю, и её мужа, какой с Германской возвратился из плена. Клавдя, как потом рассказывали, увидала, чего энти черти творили, и бросилась защищать Афанасьевских. Ну, как защищать? Видать, увидала да крикнула, мол, чаво это такое?! А у ней такой голос был – мущщинский! Громкий! Они там соседями были с дедом Афанасием. Так Клавдю штыками и закололи. А муж её, он оставался в хуторе и ни с кем не воевал, так вот муж тетки Клавди увидал, что с его женой сотворили, с ружьём из хаты сваёй выскочил и успел одного револьцанера хлопнуть. И его из нагана убили.