Иосиф - [94]

– Ну!? Мне опять за катух, а эту вешалку топориком почикать?

– Да ты чего? – я ему. – Почикать! Такая красота! Пущай растеть! А банки я на палисадник, на штакетник буду носить! Вот такая красота в нашем дворе и образовалась!

Отцовский баз всегда кишел живностью и здесь такие батальные сцены разыгрывались с участием разных представителей животного мира. Как вот сейчас. Отец ещё с крыльца, как мальчишка, озорно воскликнул:

– А ну-ка, лупани, лупани ты его!

– Кого? – не понял я.

– Гляди-гляди! Вишь, вон, красный петух с толстым гребешком за серым гоняется?

По базу, в поисках какого-никакого зёрнышка, в одиночку, гуськом дефилировали с десяток индюшек и десятка два, а то и три, куриц с петухами. Всю эту слегка парадную картину портила беготня двух петухов.

– Почему он его гоняет? – спросил я. – Глянь, он аж захромал, серый! Ей, ей, а ну! – попытался я влезть в петушиные разборки.

– Не лезь! Гляди, чего дальше будет! – остановил меня отец.

– С громким клёкотом промчавшись по двору, серый петух близко подлетел к индюшкам, просочился сквозь них и встал сзади. Индюшки вдруг как по команде вскрылились и погнались за красным петухом с золотистым хвостом.

– Гляди, гляди! Вот, подлюга, что делает?! Ты посмотри, а?! Да не туда ты глядишь! За серым смотри! О, сволочь, о, проныра!

Пока индюшки гнались за красным петухом, серый быстро огляделся и бросился с любовными петушиными страстями к проходившей мимо него курице…

– Я, Паша, каждый день смотрю на них и поражаюсь, –отец развел руками. – Терпеть не могу этого, серого, и диву даюсь, откуль у него такой ум?! Красный, он вон, прямой и боец! Вечером в курятник он заходит последним и взлетает на самую высокую жёрдочку, прям под потолок. Ночью они спят и не дерутся, а утром он первым вылетает из курятника и тут начинается война! Весь день продолжается форменная война! До крови с индюшками бьётся. А серый, – о-о-о, серый! Красный ему не дает кур топтать и сами куры от него бегуть, от серого, тогда он разыграить спектаклю, красного разозлить и к индюшкам бегом! Под защиту! Те глядять, чаво это нашего дружка, страдальца серого красный забижаить? И на красного! А тем временем серый делаить своё дело. Ты понимаешь?! Кто его учил?! Откуль у него этот ум?

– Чем умнее, тем подлее, – высказался я.

– Как, как?! – оживился отец.

– Нет, не всегда, – поправил я свою мысль. – Но частенько бывает!

– Частенько?! – хохотнул родитель.

– Да заруби ты его! – Проникшись уважением к красному, советую я отцу.

– Зачем? Мы с матерью решили индюшек перевести. Больно хлопотное дело. И вот тогда я посмотрю на серого. Как энтот умник будет скакать! Без защиты.

Мы качали воду в ведра и поили коз. Коровы на ту пору у отца-матери уже не было. «Хлопотное дело»! Отец же гнул свою линию:

– Я вот, Паша, раньше не обращал внимания на такие картинки, а сейчас могу точно сказать, что животные всяческие и птицы похожи на людей!

– Пап, ну ты – философ!

– Кто, кто? – скривился отец.

– Зря ты обижаешься! Философы – это много знающие, мудрые люди, которые занимаются «всяческими» исследованиями.

– «Мудрые». С годами станешь мудрым. Это же сколько всякого и разного в жизни пришлось перевидать?! Вот я тебе опять про этого Горбача-Перетрухина. До конца доскажу. Видишь, какой он был?! Мы жа с ним, мальчишки хуторские, в ночную скотину стерегли. Да он всего и всех боялся! И змей боялся, и от всяких паучков бегом бежал. Всем поддакивал, всем улыбался. Прямо такой добрый-добрый! Но его никто и не обижал! Живёт себе и живёт. А как с нечистой связался, да стал предсказывать всем, а узнавал ведь до точности, как вот энта в Болгарии…

– Ванга?

– Ванга, Ванга! Ага, ага! И вот как стал Вангой, возомнил о себе. Страшно возгордился! – «Я, я, я!» Якал всё. А тут такое случись – высекли его! Да из хутора чуть ли не выперли! Ну и что? На гордость наступили! О-о, ужа-асно! Но он, ты знаешь, на первое время после того, как высекли его, шелковый стал! Ходил по хутору, руку к сердцу прикладывал, кланялся всем и говорил:

– Бес попутал! С хомутом! Ну, попутал рогатый! Попутал!

А все же в хуторе знали, что он с энтим рогатым под ручку ходить! Ага! А потом Горбач наш пропал. В Солонку подалси! А в Солонке револьцанеры водились! Или он с ними снюхалси, или – чаво? Он, видать, и до хомута с ними якшалси. Времена-то мутные настали! Да-а! И он то пропадал, то появлялси, а в Солонке его часто видали. Ага! А потом заявился оттуда прям какой-то не такой! Как этот, как ты назвал? Философ? Хэ-хэ! – коротко хохотнул отец. – Будто он узнал то, чего другие не знают. Дня два ходил, улыбался, но руку к груди уже и не прикладывал, и к Харламовым зашел. Зашел, Паша. На баз зашел. Дед Яшка, сам Харлам, какой его сёк, вышел к нему. А он ему, Горбач, дескать, и сказал:

– Прости, дед Яшка, прости за хомут, но мы с тобой скоро и стренимси!

– Как, стренимси? – вроде как дед Яшка его спросил.

– Ну, стренимси, стренимси!

Сказал со смешком и ушел. Но как от Харламовых он вышел, так и пропал. Опять пропал! Но на этот раз надолго ушел. И никто его нигде и не видел. Ни в Солонке, нигде! Куда двинулся, зачем? А эти времена же лихие были! Революция! Туда вон, к Вёшкам, там такое уже творилось. Казанская, Вёшки, Шумилинская, куда твой дед Павло потом дом свой свезёт на школу. В Шумилинскую. И школа, говорят, там до сих пор стоит! Из нашего материала! Ты знаешь про то?