Иосиф - [92]

– Как?! – пытаю я Ивана, а сам по углам тоже начинаю глидеть. Но он жа, Иван, по-блатному стал говорить и половину слов я его не разобрал.

– А вот так! Померли давно. А товарищи энти – лихие были!

– Да это, небось, те товарищи, с какими он в войну быка украл и первый срок за быка того и получил, – рассуждает мать.

– Не знаю, Нина, не знаю. Он мне про них – ни слова. «Товарищи», мол, и всё!

– Ну, – дальше Иван говорит, – я вскочил, а сам не пойму, иде я оказалси? Смотрел, смотрел – талы манинские! Под Манины они меня довели! Это же – чёрти куда! К хохлам в Воронежскую! Вот это да-а, думаю, выпил с товарищами! И бегом, бегом до двора своего! Спотыкаюся, а ору изо-всей мочи: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

– Вот, Паша, какая история, про нечистую!

– Революционеры?!

– Револьцанеры! Ага-ага! И после того, не знаю сколько времени прошло, да, месяц? Меньше? Нина?

– Месяца полтора, – уточнила мать. – Снег выпал уж. И хороший снег. И по первому снегу он и повесилси. В конюшне! Ты помнишь энту историю?

– Конечно, помню! Я уж в школу ходил, – вспоминаю я.

– Да, так, так – согласился отец. – По первому снегу. Товарищи за собой потянули. Лихие. А-а, а ты говоришь!

История про Ивана Коваля, как бы это умно сказать, –совсем другой жанр. И он требует иного подхода, иной интонации, много строчек, много героев, так что про него, если выпадет время, в другой раз. Григорий Перетрухин – Горбач рвётся на страницы! Прямо-таки стучится, мол, давай, выпускай! Ну, что же, терпеливый ты мой, вновь предоставим слово Иосифу Павловичу, свидетелю ТЕХ событий.

– Но с Гришкой, Паша, всё пошло по-другому! – отец скрипнул своей табуреткой, удобнее устраиваясь. – Когда он с нечистой силой связался, знаешь, какой стал?! Но он же сам продался нечистой! Понимаешь?! Перетрухин! Но это уж в революцию было! Все взрослые казаки на разных фронтах воюют, а Перетрухин всем женщинам в округе предсказываить: кто, где погиб или кто, где находится. Колдун! Ну! И себя уж так он возомнил, так возомнил! Прям до небес поднялси! А силушку колдовскую он уже и потерял. Понимаешь? Энти жа черти-револьцанеры, они жа папортник-цветочек взяли! С чиричками! Взяли, и силушка его колдовская стала и подводить. Видать, он сам это чуял, но хорохорилси!

Шел как-то хутором и увидал: у Харламовых на плетне хомут висить. И вот он его взял, хомут, взял, да и к сабе понёс. Скумуниздил, проще сказать! Власть-то новая пришла! Ага! А люди увидали, что это он хомут стащил. И деды его, казаки, вызвали к себе. Мол, чаво ты такое творишь? Ага! Он там сначала брыкалсяотпирался, мол, «не я это брал!», а потом: «А чаво тут такого? На плетне висел, можа, он им не нужОн был!» О-о, не нужОн! Как не нужОн?! Это же вещь! Да чужая! Спроси! Если не нужон – дадуть табе, а так? Украл? Но главное – Перетрухин не сознаётся, что виноватый! Ну, деды тут долго не стали рассуждать. Решили наказать. Надели ему этот ворованный хомут на шею и пустили по улице. Народ вышел, ну все же, Паша, вышли! Вышли и глядять на него, на вора. Вор! Это же такой для всех позор раньше был! Ага! Впереди Перетрухин с хомутом на шее, сзади дед-казак с нагайкой. И идуть к майдану, к центральному месту на Водинах. Вот идуть, а Перетрухин и говорить, как ему приказали:

– Я украл хомут, я украл хомут…

А дед ему, какой с нагайкой;

– Чаво шепчишь? А ну, громче!

Перетрухин погромче:

– Я украл хомут, я украл хомут…

Дед опять ему командуить:

– А ну ишшо громче!

Тут Перетрухин орать стал:

– Я украл хомут! Я украл хомут!!

А все смотрят, смеются, пальцами на Перетрухина показывають. Позор! Позор! Привели его на майдан и стали решать, чаво с ним дальше делать, с Перетрухиным. Деды жа, казаки, решали раньше всё! Чего решили, то и сделали! Ага! Постановили – выпороть. Не помню, сколько плетей ему присудили. Деды командують:

– Сымай штаны!

Перетрухин в крик и ор.

– Сымай! Подлец такой и разэтакий.

А он упирается, орёть вовсю:

– Не могёте меня бить! Я известная в округе личность!

– Ещё КАК могём! «Личность!»

– Сейчас другая власть пришла, и вы не имеете право!

– О-о, подлец ты такой! Револьцанер нашёлси! Права он тут качаить! Сымай!

Ну, а чего ты тут поделаешь? Против всех не попрёшь! Ореть, а сам сымаить! Ага! Штаны! Ну, положили его. Я жа, Паша, сам, вот этими глазами сам видал! Ага! Положили его прям на землю, и дед Харламов, а они же нам сродственники были, ты понимаешь?! И дед Харламов плёткой стегать его стал. А стегал, не то чтобы со злостью, а так вот, для близиру! Для порядка! Но это же позор, Паша! Кто на такого человека потом смотреть будет нормально? Вор! Так вот, выпороли, а потом стали решать, чего с ним дальше делать. Оставить в хуторе или выгнать с позором? Видишь, какие раньше законы правильные были?! Сами всё решали и сами всё исполняли. А щас… – Отец остановился, задумался.

– Ну, и что? – спросил я. – Выгнали?

– Да ты знаешь, среди дедов, какие решали, и наш дед был, Иван Осьпович. Он и предложи:

– Пущай останется, до поры до времени, а там поглядим на него.

– Вот и осталси Перетрухин до поры до времени, – отец со вздохом и покачал головой.

– Как это – до поры до времени? – не понял я. – Пока не исправится?