Иосиф - [91]

– Здоровый, мордатый такой?

– Точно – мордатый!

– Кто же его не помнит?! Бандюган на всю округу!

– Во-во! Бандюган на всю округу. Я тебе сейчас про него расскажу, а потом и про Перетрухина. Знаешь, какой он бесстрашный был?! Иван? Что ты, что ты!

– А скольки он сидел? В тюрьме! – вставила свое слово мать.

– Никого не боялси, драчун был ужасный! – продолжил отец. – Ну, они же все у меня бывали на мельнице. И сильные, и слабые – всем исть хотелось. Все приходили! И как-то, это в осень дело было, прям в позднюю осень. Ага, чего-то они у меня, три дружка, в мельнице загуляли. И Иван с ними, третий! А уж работа кончилась, я уж движок остановил. Темно стало. А они ни в какую не собираются по хатам своим расходиться. А мне-то к вам идти пора, худобу кормить и всё такое. И я их еле-еле выпроводил. А Коваль-то за зерном пришел. Но это редко было.

– Да никогда за зерном он не приходил! Это уж к жалмерке какой-то ему нужно было. Не с пустыми руками, –опять Димитриевна поправку произвела.

– Точно-точно! – согласился отец. – И вот ему знак даю, мол, останься, насыплю! Ага. Энти – домой, по хатам своим тронулись. Один на Карасёвку, второй через талы на Лапины, а Ковалю – через гору, на Верхнюю Речку. Остался он да и говорит мне:

– Палыч, я завтра, а?

– Гляди, – говорю, – Иван. – А сам удивляюсь. Пришел за зерном, считай, первый раз, а сам… – табе виднее! – говорю. Ага. На завтра Иван не приходить, на послезавтра его нету, и на послепослезавтра. Ну, думаю, тебе не надо, а я сабе зачем голову ломать буду. Не знаю, сколько дней прошло, не помню, заявляется. Лицо всё драное, как кошки драли! Там такие раны! О-о! И сам какой-то не похожий на себя, какой-то напуганный, но тверёзый! Да он не то, чтобы пьяница, был. Бандит! Какой пьяница! Да и раньше так не пили, как сейчас. Раньше совесть ка-кую-то имели. Ну, бывало и выпивали. Ага.

– Чего, – спрашиваю, – Иван? Чего такой?

Иван мой раны на лице гладит, а глазами шарит по углам. В мельнице опять все происходило, шарит и говорить мне тихо:

– Ты, Палыч, никому ничаво не говори, а? Прям никому!

– Чего не говорить?

– Чего я табе сейчас расскажу.

– Ды никому я ничаво не собираюсь рассказывать! Рассказывай! – Я ему говорю, а у самого мурашки по спине! Весь район в страхе держит, а мне секрет хочет какой-то рассказать. Можа, кого убил? И зачем мне энтот секрет в голове у меня.

– Они жа, Паша, казачки, твоему отцу всё рассказывали! Всякую чепуху! И не чепуху, – вновь мать реплику посылает от своей кровати.

– И хохлы – тожа! Ха-ха! Было дело, было. И вот, «рассказывай», говорю ему. Иван начинает рассказывать, а сам всё опять по углам шарит, шарит – боится! Ты понимаешь?! Боится! Прям чудно!

– Я, – говорит, – от тебя к жалмерке хотел одной зайтить. К другой. Не к той, а к другой. Ну, чёрт попутал! Пришел к тебе вон за ЧЕМ, а сам… От тебя в горку поднялси, иду. И прошел всего – нет ничего, и ста метров не миновал, и тут два моих товарища! Откуда они взялись?!

– Здорова, – говорят, – Иван.

– Здорова, – отвечаю им, а сам и байдюже! Ну, никак не мог я там сразу сообразить!

– Пошли, – говорять, – пошли, Вань, выпьем!

– О-о, – отвечаю им, – с такими дружками да завсегда и пожалуйста! – Ну, мы жа у тебя скольки выпили? Литру! Я жа тверёзый был! Ты жа знаешь, скольки мне нужно для дури! Ведро! Ну! Подхватили они меня под мышки и двинулися мы. Куда идем?! Я и не думаю, и по сторонам не гляжу. Иду, как в тумане, Палыч, как в тумане! А она же – зябко! Не май месяц! Они похохатывають и я с ними хохочу. Иду, иду, иду, иду и уж запыхалси, а зябко! Ты понимаешь? А потом вдруг думаю – а чего они такие высокие? Друзья-товарищи мои? Я жа на голову выше их, друзей моих и товарищей этих! Пытаюсь башку свою задрать, чтоб в глаза их поглидеть, а она меня не слухается. Башка! Прям вот так упирается в землю! Дальше – больше. Земля-то подмёрзла, иду и слышу, как мои сапоги шаркають, вслухываюсь дальше – слышу цокот копыт. Лошадиных копыт, Палыч! Гляжу, голова-то вниз клонится, гляжу, вижу сапоги свои, а сбоку сапог – копыта! И справа, и слева! И не лошадиные, – козлиные! Палыч! Копыта каких-то здоровых козлов! И про себя так отмечаю, не вслух, а про себя!

– Вот это козлики!

И вдруг громовой голос:

– Козлики, козлики! – и хохот. Да такой хохот, что у меня живот похолодел. Жуткий хохот – на все хутора!

Я голову тут задираю, а мои товарищи на копытах – под четыре-пять метров роста!

– Да ты чего?!

– Вот тебе крест! – крестится Иван. – Тут как раз в один момент про крест я и вспомнил, бабушку свою, Марусю, вспомнил, как мы с ней в Нижнюю Речку в церковь до революции ходили, когда я ещё маленьким был. Вспомнил, да как изо всех сил рванулся, да заорал:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – И веришь или нет, но креститься стал! Палыч! А сам и забыл, когда в последний раз лоб перекрещивал. Вот ведь! Когда припёрло, так враз вспомнил! Не этапы все свои, а Бога вспомнил! Ну, тут такой вихрь поднялси! Хохот до небес, вихорь, и меня энта сила нечистая оторвала от земли и швырнула на куст терновый. Хорошо, Палыч, хорошо на тёрин попал! Вишь, вон, – на лицо, своё показывает, – только харю и ободрал, а так бы разбилси! Что ты! Там такая силища! Жутко, Палыч, жутко! Всякого повидал, но такое?! В кустах лежу и маракую: так энти друзья-товарищи, какие меня вели, они жа покойники! Давно откинулись!