Иосиф - [31]
За годы моей жизни, уже с пятидесятых годов, все наши хутора, в которых я рос и которые я знал, неуклон-но жили на спад, на угасание и смерть. Никакой тут тебе, как говаривал Лев Гумилев, пассионарности. Во-первых, они сокращались количественно. При любой возможности люди уезжали, кто куда: за длинным рублём, учиться, к теплым морям, в районный центр, областной. Кто-то рвал в столицу, в другие города и Союзные республики. В Союзных республиках за ту же работу, что в России, платили больше. Пропасть между городом и деревней была огромной! Хороший и строгий отец пугал своего сына:
– Станешь плохо учиться, останешься в хуторе и будешь, как я, трактористом или пастухом! Будешь всю жизнь быкам хвосты крутить!
В семьдесят пятом году в стройотряде, в то время я учился в московском институте культуры, меня поразили две картины. Работали мы в Казахстане, под Аркалыком.
Однажды я увидел большой, вольно пасущийся табун лошадей и вслух порадовался:
– Красота какая! Сколько у вас в совхозе лошадей!
– Эти лошади не совхозные! – посмеялся молдаванин, который прожил под Аркалыком лет пятнадцать и стал уже местным жителем. Он был свидетелем моего лошадиного восторга… – Они частные! Принадлежат, … – называет фамилию казаха.
– А он чего, председатель какой-нибудь или управляющий вашего совхоза? – опять я ставлю глупый вопрос.
– Смешной ты! – смеётся молдаванин. – Да у нас любой может иметь живности сколько хочет! Это у вас в России нельзя!
– Как «сколько хочет»?! А социализм?! – возмущаюсь я и начинаю рассказывать про отца, который всю жизнь мечтал иметь в своём хозяйстве хотя бы одну лошадку. Но по закону это было непозволительно! Например, нельзя было в одном личном подворье иметь две коровы, ну и так далее.
В 1962 году, когда мы переехали в хутор Авраамовский, в личных подворьях зверствовали переписчики живности и земли. Помню лето, когда отрезали у нас лишние сотки – было тридцать, оставили пятнадцать, огород огородили колышками с красными тряпочками. А в сад, никому не принадлежащий, строго-настрого запретили ходить. В этом саду стоял колодец, откуда мы черпали воду. За обрезанным огородом, садом, зеленел непролазный, густо переплетенный хмелем тальник и одичавший терновник. И это заросшее пространство простиралось на гектары никому не нужной и никогда не возделанной земли. Собрал нас тогда отец у этих красных тряпочек с колышками и поименно наистрожайше предупредил:
– Вы слыхали?! Вовка, Пашка, Татьяна, Сашка! Если, не дай Бог, я увижу, что кто-то за эти колышки сунется, головы поотрываю! Тогда не знаю, чего делать будете, без голов! – отец развёл руками.
– Помрем все! – серьёзно изрек шестилетний Сашка.
Такого мы от отца больше никогда не слышали, про головы! Конечно, спустя какое-то время мы совались за эти опасные колышки, но долго они стояли, лет… несколько. И когда я ходил в колодец за водой, чудилось в первое время, что из буйной зелени выглядывает та самая толстая баба, которая обмеряла наш огород и сама забивала обухом топора колышки с красными тряпочками.
Период шестидесятых хрущевских годов, который городская интеллигенция ласково определила оттепелью, для крестьян в России стал смертью хуторов, сел, деревень и крушением семей!
Старшее наше поколение о политике помалкивало. Отец заговорил о ТЕХ временах только при Горбачеве. Да и то если бы я его не пытал различными вопросами. А дед наш Дмитрий Игнатьевич? В отличие от отца, дед был грамотным человеком. После трёхклассного церковного обучения он решал нам, внукам, задачи по математике за седьмой и восьмой классы, много читал и, думается, разбирался во многом. Но что у него было на уме? Никто не мог знать. Во всяком случае, нам, внукам, не было известно. Он только шутил, пошучивал, подшучивал. Помню, как он учил со всеми утюгами и лопухами, по мере нашего возрастания, один и тот же стишок про Ленина. В любимицах у деда пребывала ещё и Олечка, сестрёнка двоюродная. Она была самой младшей из внуков и внучек деда Митьки. Однажды, это уже после моей службы в армии, попал я к деду. К этому времени пятистенок его был перенесен в Суворы, в широкий двор к сыну Павлу, дядьке нашему. На дворе была зима, а в хате деда от печки русской стояла невыносимая жарища! Дед же Митька – это уже года за два до своей кончины – в теплой рубахе клетчатой, валенках, ватных штанах, сидел у печи и грел-ся на всякий случай… Олечка стояла на табуретке.
– А ну-ка, внучушка! – с шальным огоньком в глазах командовал дед. – Прочитай братцу сваму, комсомолу, умному, разумному, стишок наш разлюбимый! Тока с выражениями! Тока с выражениями!
Олечка прочистила голосок, одернула платьишко и звонко объявила:
– Стишок про дедушку Ленина!
– Про любимого дедушку Ленина, – укоряет дед.
– Стишок про любимого дедушку Ленина!
– Вот так, вот так, тока с выражениями, тока с выражениями и погромче, а то жа я ничарта ничаво ни слышу! Ага!..
– Внучушка! Ну, я жа ничарта ничаво ни слышу! Ты жа погромче, и «партию» – выделяй! Прям вот так! Ка-ак махни кулачком: «В твою партию, – мол, – вступлю! И всё тут! – Мол, – все вы тут, паразиты, как хотите, а я…» Ага! Чтоб все в неё сразу и вступили! И комсомол тожа! Ты у нас ишо не партеец, комсомол? – щерился дед.
У Славика из пригородного лесхоза появляется щенок-найдёныш. Подросток всей душой отдаётся воспитанию Жульки, не подозревая, что в её жилах течёт кровь древнейших боевых псов. Беда, в которую попадает Славик, показывает, что Жулька унаследовала лучшие гены предков: рискуя жизнью, собака беззаветно бросается на защиту друга. Но будет ли Славик с прежней любовью относиться к своей спасительнице, видя, что после страшного боя Жулька стала инвалидом?
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…
История подростка Ромы, который ходит в обычную школу, живет, кажется, обычной жизнью: прогуливает уроки, забирает младшую сестренку из детского сада, влюбляется в новенькую одноклассницу… Однако у Ромы есть свои большие секреты, о которых никто не должен знать.
Эрик Стоун в 14 лет хладнокровно застрелил собственного отца. Но не стоит поспешно нарекать его монстром и психопатом, потому что у детей всегда есть причины для жестокости, даже если взрослые их не видят или не хотят видеть. У Эрика такая причина тоже была. Это история о «невидимых» детях — жертвах домашнего насилия. О детях, которые чаще всего молчат, потому что большинство из нас не желает слышать. Это история о разбитом детстве, осколки которого невозможно собрать, даже спустя много лет…
Строгая школьная дисциплина, райский остров в постапокалиптическом мире, представления о жизни после смерти, поезд, способный доставить вас в любую точку мира за считанные секунды, вполне безобидный с виду отбеливатель, сборник рассказов теряющей популярность писательницы — на самом деле всё это совсем не то, чем кажется на первый взгляд…
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».