Иосиф - [31]

За годы моей жизни, уже с пятидесятых годов, все наши хутора, в которых я рос и которые я знал, неуклон-но жили на спад, на угасание и смерть. Никакой тут тебе, как говаривал Лев Гумилев, пассионарности. Во-первых, они сокращались количественно. При любой возможности люди уезжали, кто куда: за длинным рублём, учиться, к теплым морям, в районный центр, областной. Кто-то рвал в столицу, в другие города и Союзные республики. В Союзных республиках за ту же работу, что в России, платили больше. Пропасть между городом и деревней была огромной! Хороший и строгий отец пугал своего сына:

– Станешь плохо учиться, останешься в хуторе и будешь, как я, трактористом или пастухом! Будешь всю жизнь быкам хвосты крутить!

В семьдесят пятом году в стройотряде, в то время я учился в московском институте культуры, меня поразили две картины. Работали мы в Казахстане, под Аркалыком.

Однажды я увидел большой, вольно пасущийся табун лошадей и вслух порадовался:

– Красота какая! Сколько у вас в совхозе лошадей!

– Эти лошади не совхозные! – посмеялся молдаванин, который прожил под Аркалыком лет пятнадцать и стал уже местным жителем. Он был свидетелем моего лошадиного восторга… – Они частные! Принадлежат, … – называет фамилию казаха.

– А он чего, председатель какой-нибудь или управляющий вашего совхоза? – опять я ставлю глупый вопрос.

– Смешной ты! – смеётся молдаванин. – Да у нас любой может иметь живности сколько хочет! Это у вас в России нельзя!

– Как «сколько хочет»?! А социализм?! – возмущаюсь я и начинаю рассказывать про отца, который всю жизнь мечтал иметь в своём хозяйстве хотя бы одну лошадку. Но по закону это было непозволительно! Например, нельзя было в одном личном подворье иметь две коровы, ну и так далее.

В 1962 году, когда мы переехали в хутор Авраамовский, в личных подворьях зверствовали переписчики живности и земли. Помню лето, когда отрезали у нас лишние сотки – было тридцать, оставили пятнадцать, огород огородили колышками с красными тряпочками. А в сад, никому не принадлежащий, строго-настрого запретили ходить. В этом саду стоял колодец, откуда мы черпали воду. За обрезанным огородом, садом, зеленел непролазный, густо переплетенный хмелем тальник и одичавший терновник. И это заросшее пространство простиралось на гектары никому не нужной и никогда не возделанной земли. Собрал нас тогда отец у этих красных тряпочек с колышками и поименно наистрожайше предупредил:

– Вы слыхали?! Вовка, Пашка, Татьяна, Сашка! Если, не дай Бог, я увижу, что кто-то за эти колышки сунется, головы поотрываю! Тогда не знаю, чего делать будете, без голов! – отец развёл руками.

– Помрем все! – серьёзно изрек шестилетний Сашка.

Такого мы от отца больше никогда не слышали, про головы! Конечно, спустя какое-то время мы совались за эти опасные колышки, но долго они стояли, лет… несколько. И когда я ходил в колодец за водой, чудилось в первое время, что из буйной зелени выглядывает та самая толстая баба, которая обмеряла наш огород и сама забивала обухом топора колышки с красными тряпочками.

Период шестидесятых хрущевских годов, который городская интеллигенция ласково определила оттепелью, для крестьян в России стал смертью хуторов, сел, деревень и крушением семей!

Старшее наше поколение о политике помалкивало. Отец заговорил о ТЕХ временах только при Горбачеве. Да и то если бы я его не пытал различными вопросами. А дед наш Дмитрий Игнатьевич? В отличие от отца, дед был грамотным человеком. После трёхклассного церковного обучения он решал нам, внукам, задачи по математике за седьмой и восьмой классы, много читал и, думается, разбирался во многом. Но что у него было на уме? Никто не мог знать. Во всяком случае, нам, внукам, не было известно. Он только шутил, пошучивал, подшучивал. Помню, как он учил со всеми утюгами и лопухами, по мере нашего возрастания, один и тот же стишок про Ленина. В любимицах у деда пребывала ещё и Олечка, сестрёнка двоюродная. Она была самой младшей из внуков и внучек деда Митьки. Однажды, это уже после моей службы в армии, попал я к деду. К этому времени пятистенок его был перенесен в Суворы, в широкий двор к сыну Павлу, дядьке нашему. На дворе была зима, а в хате деда от печки русской стояла невыносимая жарища! Дед же Митька – это уже года за два до своей кончины – в теплой рубахе клетчатой, валенках, ватных штанах, сидел у печи и грел-ся на всякий случай… Олечка стояла на табуретке.

– А ну-ка, внучушка! – с шальным огоньком в глазах командовал дед. – Прочитай братцу сваму, комсомолу, умному, разумному, стишок наш разлюбимый! Тока с выражениями! Тока с выражениями!

Олечка прочистила голосок, одернула платьишко и звонко объявила:

– Стишок про дедушку Ленина!

– Про любимого дедушку Ленина, – укоряет дед.

– Стишок про любимого дедушку Ленина!

– Вот так, вот так, тока с выражениями, тока с выражениями и погромче, а то жа я ничарта ничаво ни слышу! Ага!..

Ленин, Ленин дорогой! – сжав кулачки, вовсю старалась сестрёнка.

Ты лежишь в земле сырой!

Я немного подрасту

В твою партию вступлю!

– Внучушка! Ну, я жа ничарта ничаво ни слышу! Ты жа погромче, и «партию» – выделяй! Прям вот так! Ка-ак махни кулачком: «В твою партию, – мол, – вступлю! И всё тут! – Мол, – все вы тут, паразиты, как хотите, а я…» Ага! Чтоб все в неё сразу и вступили! И комсомол тожа! Ты у нас ишо не партеец, комсомол? – щерился дед.