Иосиф - [27]

– И чего ты со мной делаешь, Ляксандр? – разволновался отец. – Я этих слёз страсть как не люблю! Щас принесу! Присядь! Нина, посади человека за стол, и салу нарежьте ему, – отец вышел из хаты.

– Иди, Ляксаша, садись! Мы только что отобедали, чаек попиваем с варениками из смородины. У вас там как смородина? Есть в посадках? – Мать легонько подталкивала гостя к столу, а Таня поставила стул и стала резать сала для Ляксандра.

– Ой, нет, нет, нет, сала не надо мне! – человечек противился, но больше для виду. – Я жа, Димитривна, картошки так наелси, так наелси. А смородину бабы несли ведрами в нынешнем году, вон, от четвертого отделения! Слыхал, прям вёдрами, вёдрами!..

Сестра подставила под руки Ляксаше сало в тарелке, хлеб. Тот осторожно, наощупь, определил продукты и деликатно откусил кусочек сала.

– М-м-м! Какая сала, какая сала! Мёд, а не сала! А у вас, Димитривна, гости, я смотрю…

Отец тихо вошел с тремя парами тапочек разных размеров и остановился незаметный для Ляксандра. Дал пожевать и проглотить ему под неторопливую беседу с хозяйкой несколько кусочков сала…

Маленький человечек по фамилии Маркин жил на Маркиных. Отцовское же подворье находилось на Солонцах, в другом конце Авраамовских. От Солонцов до Маркиных будет около четырех километров. Раз в три, а то и в два года, Ляксаша Маркин ждал, когда у него поспеют сливы – а сливы у него были особые, единственные в своем роде, во всем хуторе. У всех в садах росли сливы, но такие, как у Маркиных – ни у кого! Большие, синие, сочные и сладкие! И вот, когда они поспевали, а летняя обувка семьи Маркиных приходила в негодность, Ляксаша набирал их два ведра и нес Иосифу Павловичу через весь хутор на коромыслах. Говорили, что слепым Ляксаша был с детства, но всё же он что-то видел. Ходил медленно, повернув слегка голову в сторону. Можно представить, чего ему это стоило, проделать такой путь! И я не раз был свидетелем одной и той же картины и почти что одного и того же диалога. Ляксашка появлялся со сливами, отец начинал ругать его, зачем, мол, тащил за тридевять земель сливы эти, которых и у меня некуда девать. Ляксаша начинал плакать, появлялась мать, и так далее. Растут ли Ляксашины сливы сейчас, не знаю. Но там, на Маркиных, в живописнейшем месте – в начале истока речки Тишанки, которая впадает в Хопер, никто уж не живет. Никто. Даже на ту пору, середину восьмидесятых, откуда течет наша история, от некогда многочисленной и крепкой казачьей семьи Маркиных, оставался Ляксаша с дочкой и двумя внучками. Были у Ляксаши и ещё какие-то родственники, но я знал деда Кольку Маркина, дядьку слепого Ляксандра. У деда Кольки жена умерла рано. Я не помню её. А дети разъехались, кто куда… Дед Колька с моим дедом Митькой – Дмитрием Игнатьевичем Головановым – были из Белой гвардии армии Деникина. При встрече, они не называли себя по именам, а обращались:

– Односум!.. Здорова были, односум!.. А ты помнишь, односум?

Я однажды у деда спросил, а почему односум? Одну сумку что ли вместе носили?

– Суму, комсомол, а не сумку. Сумка – это у нас с тобой, с харчами, а сума, это… сума! Братская артель!..

Вместе в рядах армии Деникина шли они до Крыма. А из Крыма – в Турцию, на печальный остров Лемнос. Где тысячи и тысячи горемычных казаков ждали своей участи, поворота в ту или иную сторону. С Лемноса вместе они приплыли назад, в Россию…

Ну, вот! Придется и ещё раз отступить от главного, а может, и добавить к главному.

– Я был молодой, когда в Турцию мы попали, – рассказывал дед. – Командиры нас побросали. И мы там голодовали на берегу моря. А там… трава зелёная-зелёная! Небо черное-черное! И звезды не наши, и всё не наше. И заскучал я, страсть! А тут Лобачевские, кто постарше, казаки стали шушукаться – угнать надобно какой-нибудь турецкий корабль или чего там плавает! Присмотрели одно суденышко. Тут уж цель появилась! Жить захотелось! Стали ждать, када ветер в нашу сторону подует, на Россию. Дождались. И вот, ночий нас столько понасело на энтот корабль, он чуть не тонул. Парус какой-то приладили, перекрестились и-и-и… с Богом все и поплыли. Это какая-то удивления была! Стольки народа! Некоторые ноги держали в воде, в море, на краях сидели! Плыли трое суток. Ветерок лишь чуть-чуть нам дул в спину, чтоб волной не накрыло. А случись чуть больше волна? Гэ! Да мы бы потонули там все вместе, как курята! И вот так все и приплыли. В берег ткнулись. Туда, не туда приплыли, сначала не поняли. А потом уж речь русскую услыхали, винтовки все в море покидали и домой пешком, на Дон, Хопер.

Дед наш Митька жил на Земляках. Это уже иное место хутора на другом, на левом берегу Тишанки. Земляки располагались под меловой белой горой. Некогда и здесь проживало много народа. Сейчас – ни одной хаты, но на месте их – десятки, если не сотни сурков обитает. Недавно в зимнюю пору я побывал там и видел, как снег парился, дыхание исходило от множества и множества сурчиных нор. Это вместо дыма от кизяка в недавние времена. Стадо коров на Земляках, как и на Маркиных, на Солонцах с Суворами, было своё. Есть ещё в хуторе Авраамовском Суворы – центральное место хутора. Если на Суворах много Суворовых проживало, то на Земляках жили Земляковы. У деда Митьки половина Земляков ходили в родственниках! С каждым годом стада уменьшались, а когда я учился в седьмом, восьмом классах, на Земляках осталось девяти буренок. Так что почти каждую неделю мы с дедом стерегли их. Ну, коров, в отличие от коз, пасти в радость! Существа спокойные, разумные и нескорые. Пока стерегли их, о чем только ни говорили! При буренках дед мне и рассказал про то, как они, казаки, переплывали Черное море. А сколько каждый по себе имел возможность думать и молчать! Во время пастьбы у нас с дедом часто возникала игра: «Угадай время». Или дед, глядя на свои ручные часы, мог неожиданно спросить: